Чешские юмористические повести

Когда я получила твое письмо, мне пришла в голову мысль, что Боженка была бы для нашего папеньки прекрасной супругой. Своего мнения у нее нет, ибо судьба приучила ее подчиняться чужой воле. Когда я посвятила ее в свои планы, она не противилась, только тихо заплакала. А потом говорит: „Если таково ваше желание, хозяйка, я его исполню. Хоть и трудно мне будет, ведь я привыкла к этому дому“. Я постаралась ее утешить и ныне извещаю, что ваша новая матушка уже на пути к вам. Надеюсь, папеньке она понравится, ибо на вид весьма привлекательна. Правда, она еще молода, но в браке быстро повзрослеет. Напиши мне тотчас, приехала ли Боженка и как принял ее жених.

В остальном не могу сообщить тебе ничего нового. Дети подросли и разъехались кто куда. Мы все здоровы, только муж страдает ревматизмом и ждет не дождется пенсии…»

Она появилась у нас, молоденькая и кроткая, и сразу завоевала наши сердца. Преданная нежность светилась в ее больших карих глазах. Вокруг головы была уложена тяжелая русая коса, какие носят девушки, привыкшие переписываться с подругами и хранить в молитвеннике фотографию любимой учительницы.

Чтобы придать Боженке более взрослый вид, я велела портнихе сшить ей к свадьбе длинную юбку. И поторапливала белошвейку, готовившую приданое.

А поскольку и папеньке Боженка очень понравилась, никаких препятствий к заключению брачного союза не было. Мы порешили, что на сей раз свадьба будет без всякой пышности. Гостей не звали, дабы пощадить чувства робкой и пугливой девушки.

Обряд совершался ранним утром. Перед выходом из дома я перекрестила и горячо обняла невесту. Наказала, чтобы она была примерной женой, слушалась мужа и учила деток добру. Мы с Людвиком поклялись защитить ее от любого обидчика.

Более всего я боялась, как бы папенька не начал изводить новую матушку своими воинскими причудами. Признаюсь, и тут я была приятно удивлена. Отец Вильгельм, заглядевшись в карие очи, позабыл и про устав, и про утреннюю разминку, и про всю военную службу. Целыми часами он мог просиживать дома, с восхищением глядя на свою женушку, проворно снующую по комнатам и тихо напевающую какую-нибудь песенку. Я тоже нередко любовалась ею и благословляла Бланку, подарившую нам такую матушку. Особенно я радовалась тому, что обрела в ней союзницу.

Отец Вильгельм так ее полюбил, что с восторгом относился ко всему, что она делала. Он сам научился хозяйничать и целый день хлопотал по дому, помогая и в уборке, и в приготовлении пищи. Тот, кто посетил бы нас в это время, мог застать такую картину: молодожены сидят друг против друга, он вяжет, она вышивает по канве. Потом глянут один на другого, улыбнутся, и руки у них сами собой опустятся. Обменяются поцелуем — и снова за работу. Он старательно отсчитывает петли, она слюнит и вставляет в иглу пеструю шерстяную нитку.

С наступлением осени в город приехал учитель танцев и открыл курсы. Я решила записать на них матушку — пусть получит удовольствие и усвоит приличные манеры. Мне хотелось, чтобы она преодолела излишнюю робость и знала все, что положено молодым девушкам.

Матушка собственноручно сшила себе бальное платьице, прозрачное и воздушное. На языке тогдашней моды оно называлось «принцесс». Подол украшали рюши, а на левом плече был вышит разноцветный кант. Я не могла на нее наглядеться. В этом платьице она была похожа на сахарную куколку. Я посоветовала ей по новомодному светскому обычаю чуточку припудрить личико. Себе я тоже сшила у портнихи новое платье из черной тафты, с кружевной кокеткой. Оно мне очень шло и было вполне прилично для дамы, сопровождавшей на танцы молоденькую девушку. Я не хотела отпускать матушку одну, тем более что папенька не мог быть ее партнером, ибо подагрические боли сделали из него узника, заключенного в четырех стенах своего дома.

Вместе с другими пожилыми дамами я сидела в ярко освещенном зале и наблюдала за танцами. Я гордилась матушкой, которая пользовалась неизменным успехом. Она переходила от кавалера к кавалеру. Стоило музыке заиграть, как к ней подскакивал какой-нибудь молодой человек и с элегантным поклоном приглашал на танец.

Я даже стала беспокоиться, как бы она не переутомилась.

— Ты не слишком разгорячилась, матушка? — спрашивала я, отирая с ее лба пот.

— Ни капельки, доченька,— отвечала она с задорным смехом, а тем временем новый кавалер уже уводил ее в круг.

Я заметила, что особенно увивается вокруг матушки Боженки некий молодой господин с черными усиками и поэтическими кудрями. Ростом он был невелик, но строен и гибок. Насколько я могла судить, он был очень интересным собеседником. На матушку он тоже произвел впечатление, в перерывах между танцами они под руку прогуливались по залу и беззаботно щебетали. Матушка была весела, и глазки ее сияли.

Я склонилась к соседке и спросила, указывая на молодого человека веером:

— Кто этот господин?

Та подумала и, прищурившись, ответила:

— Постойте… это, кажется, Гибиан, у которого магазин в Праге.

— Почему же он в нашем городе? — допытывалась я.

— Да ведь это молодой Гибиан, понимаете? Его отец, Ольдржих Гибиан, получил в наследство от своего родителя живодерню за городом. Старого-то живодера вы, наверно, знали?

Ага, теперь припоминаю. Я была поражена. Господи, как бежит время! Значит, у Ольдржиха уже такой взрослый сын?! У того самого Ольдржиха, с которым дрался наш Людвик… Я вспомнила, как Людвик собрался бежать с приятелем в Австралию и как Ольдржих их выдал, и засмеялась, представив себе двух мальчишек, швырявших друг в друга камнями.

Недолгим было счастье матушки Боженки с папенькой Вильгельмом. Их супружескую жизнь прервало горестное событие. Однажды ночью папенька, очевидно, под впечатлением дурного сна, встал с постели и хотел выйти во двор. Еще не совсем проснувшись, он поскользнулся и упал с лестницы. В тот же миг бедняга испустил дух.

Для семьи это было большим ударом. Однако постигшее нас горе несколько смягчилось надеждой, что матушка недолго останется вдовой. Пан Гибиан, еще при жизни папеньки часто бывавший в нашем доме, дал теперь понять, что имеет серьезные намерения. И действительно, по прошествии траурного года он попросил матушкиной руки. Мы не противились этому союзу, тем более что пан Гибиан пользовался репутацией порядочного человека, а его весьма доходное заведение гарантировало нам полный достаток.

И снова мы праздновали свадьбу, после которой молодожены со всей семьей переехали в Прагу. Мы поселились в просторном доме пана Гибиана. Неохотно расставалась я с родным городом, где пережила столько счастливых и грустных минут и где оставляла на кладбище длинную вереницу могил наших отцов и матерей, безвременно ушедших туда, откуда нет возврата…

С нами переехал в Прагу и старый пан Ольдржих, из-за преклонного возраста вынужденный отказаться от живодерни. Свои последние годы он решил провести у сына.

После ряда счастливо прожитых лет матушка подарила своему супругу двух деток, мальчика Виктора и девочку Каролину.

В Праге к нам зашел Людвик и очень обрадовался, узнав в своем дедушке соперника детских лет, сорванца Ольдржиха.

То были блаженные минуты, когда окутанные легким летним сумраком оба старика сидели на лавочке перед домом и беззубыми деснами пережевывали воспоминания детства. На руках у Людвика сидела Каролинка, дедушка Ольдржих держал на коленях Виктора.

— А помнишь, дедушка,— спросил Людвик,— как я однажды разбил у вас окно?

— Еще бы не помнить! — добродушно улыбаясь, отвечал старец.— Оба мы были порядочные разбойники, и я, и ты, мой мальчик…

Знойный июньский день тысяча девятьсот четырнадцатого года. Улицы большого города скорбны и пустынны. Лишь изредка увидишь пенсионера в черном сюртуке, который бредет куда-то мелкими шажками, постукивая палкой, или старуху с молитвенником. В пропыленном сквере над детскими колясками засыпают няньки. Вот прошла группа солдат в блестящих касках и грубых башмаках.