Чешские юмористические повести

Должен признаться, что если бы не он, я так и стоял бы посреди комнаты, не решаясь ни взглянуть на вещи поближе, ни, тем более, до чего-нибудь дотронуться. Урок, который мне с помощью розги преподал в детстве мой отец,— когда однажды мы были в гостях у пана управляющего Пантучка, и мне там не сиделось на месте, и я повсюду совал свой нос, проявляя особый интерес к коллекции жуков, и даже осмелился дотронуться до мраморного пресс-папье в виде белого яичка, лежавшего на письменном столе,— да, этот горький урок я запомнил на всю жизнь. Напрасно я плакал и просил прощения, напрасно я пытался объяснить отцу, что хотел лишь узнать, настоящее оно или нет. «А если бы, ах ты негодяй, а если бы яичко упало и разбилось — что тогда?» — гневался батюшка и продолжал меня пороть. Поэтому вышколенные таким манером посетители предпочитают стоять смирно, не суетиться, держаться скромно и с достоинством, не надоедать вопросами, а руководствоваться правилами: ноги вместе, руки по швам, голову прямо, рот закрыть, по сторонам не глазеть, отвечать коротко, если спросят!

Смелость пана Гимеша поражала меня.

Проявляя сдержанность, я осмотрел «Гербарий» Маттиоли  ^{82} на резном готическом пюпитре и выслушал пространное пояснение об уникальном экземпляре сего произведения, созданного личным лекарем императора Максимилиана. Мы сделали следующий шаг, и мой любезный провожатый уже толковал мне о бородатых и очкастых молодцах на портретах, составивших целую картинную галерею представителей местной гвардии.

— Не только стрелки, но и ветераны были верными сынами отечества,— вскричал я с воодушевлением, уже нимало не смущаясь.

Пан Гимеш озадаченно посмотрел на меня.

— Не обращайте внимания,— успокоил я его.— Простите, все тот же бзик. Продолжайте, пожалуйста, коллега, все это так интересно! — и принялся разглядывать роскошные, с картинками военных парадов мишени времен бидермейера  ^{83}, изрешеченные пулями.

Долго и почтительно стояли мы у портрета Фердинанда Жадака, дедушки доктора юриспруденции, изображенного в весьма воинственной позе на баррикадах 1848 года  ^{84}. Осматривая горки с фамильным фарфором и уже внимательнее вслушиваясь в компетентные пояснения, я понял, что пан Гимеш прошел особую подготовку и является настоящим профессионалом по части приема гостей в рыцарском зале дома Жадаков.

— Изумительна, не правда ли, эта нимфенбургская группа  ^{85}, изображающая Моцарта у фортепиано? Обратите внимание, маэстро, на тончайшее кружево платья певицы. Несколько лет назад эта фарфоровая статуэтка оценивалась знатоками в десять тысяч крон. Сейчас, разумеется, она стоит гораздо дороже…

Теперь, когда много лет спустя я пишу эти строки и вспоминаю, какое впечатление произвели на меня парадные покои в доме Жадаков, мне хочется поразмышлять над стилем жизни наших дедов и прадедов, отводивших гостиным весьма почетную роль.

В те далекие времена гостей принимали в склепах, обставленных мягкой мебелью и переполненных семейными тайнами, и забавными, и грустными, заставляя вдыхать затхлый запах священных реликвий, тонувших в полумраке за тяжелыми плюшевыми гардинами.

— Обратите внимание, маэстро, на этот столик в арабском стиле — он из настоящего черного дерева и богато инкрустирован слоновой костью,— говорил мне пан Гимеш. Я подошел к стене, увешанной миниатюрами и силуэтами.

«Боже ты мой,— подумал я,— сколько поколений наших поэтов находило священные источники вдохновения в домашних гостиных! Пусть говорят что угодно, пусть над святынями наших отцов и дедов потешаются какие-нибудь архитекторы-молокососы или новомодные гусыни редакторши,— я должен выступить в их защиту. По ним можно было судить о рекордах, достигнутых семейством на жизненном пути; о них свидетельствовали развешанные медали областных выставок; там стояла мебель, доставшаяся по наследству; попадались и антикварные вещи. Короче говоря, гостиная, даже и загроможденная всяким хламом,— это настоящая поэзия интерьера. Одинаково трогают душу, вызывая ностальгическую грусть по прошлому, и силуэт балерины из папиросной бумаги, и четки, освященные папой, и бабушкино ожерелье из настоящих дукатов. Тебя может взволновать замусоленный игрушечный медвежонок, а граненая хрустальная ваза оставить совершенно равнодушным. Гостиная прежде всего для семьи. А свидетельницей скольких событий была она! Здесь, отвечая гостеприимством на гостеприимство, принимали председателей суда и директора гимназии с супругой; здесь какой-нибудь адъюнкт, младший помощник лесника или сахаровара, просил руки хозяйской дочери. Здесь же их и благословили. В этой же гостиной был свадебный пир, и здесь же при свете восковых свечей лежала в гробу наша дорогая, незабвенная бабушка…»

— Секретер, который вы сейчас видите, маэстро, сохраняется в память о дедушке доктора Жадака. Это великолепный образчик столярного искусства. Я покажу вам остроумную систему потайных ящичков,— сказал пан Гимеш, сунул куда-то вверх ключ и открыл передний ящик…

«Неужели люди,— размышлял я,— окончательно потеряли всякую способность создавать патетически-приподнятую, таинственно-мистическую атмосферу в своих домах и гостиных? Разве обязательно казаться каждому таким, каков ты есть на самом деле, каким тебя сотворил создатель? Чувство собственного достоинства бросают нынче кошке под хвост. Вспомним, каким благородным ореолом окружали себя наши предки, какое уважение внушала мужественная декоративная борода по пояс, гордая, истинно патриотическая осанка, величественные, как у священнослужителя, жесты, неторопливая походка. И все это, кропотливо воспитывавшееся веками, наше поколение разрушило своими ухмылками; несчастных предков погнали к цирюльникам, и те лишили их даже компромиссных козлиных бородок, начисто выбрив им щеки. И почетные отцы семейства  ^{86} превратились в моложавых папочек с круглыми животиками, способных лишь зарабатывать деньги да судить футбольные состязания.

Да, все теперь подвергают развенчанию, освобождают от всяческих иллюзий и предрассудков и — да простит меня всевышний! — огрубляют».

Но тогда, в гостиной у Жадаков, мы еще довольно долго стояли в углу перед целой коллекцией шитых золотом деревенских головных уборов, расписных полотенец и окантованных рамочками документов фамильного архива пани Мери из сельского рода Декертов из Драсова.

Пан секретарь объяснил мне, что вплоть до второй половины восемнадцатого века Декерты были почтенными земанами  ^{87}. И утверждать, как это делает некий специалист по родословным, что предки пани Жадаковой были крепостными у драсовского феодала, графа Пертольта из Гардека,— вранье чистой воды. Этот фрукт, не постеснявшийся взять гонорар, разглагольствовал на эту тему в корчме у Шамалика и показывал свои выписки, из которых следовало, что некая девица из Декертов, родив внебрачного ребенка, была в 1742 году выставлена к позорному столбу, а прадед пани Мери схлопотал от сборщика податей двадцать пять горячих…

— Вы представляете, маэстро, как рассердилась пани Мери! Она сразу же пригласила другого специалиста, и он, изучив архивы, доказал, что Декерты испокон веков были свободными людьми и что фамилия их французского происхождения — от Decré, и что их предки во время Тридцатилетней войны переселились в Чехию из Бельгии, куда об этом сразу же послали запрос! И действительно, в Малине  ^{88} был обнаружен род Декре, патрицианская семья, прославившаяся производством гобеленов. Из этого рода вышел даже один бельгийский кардинал. Впрочем, с корреспонденцией, касающейся родословной пани Мери, вы можете познакомиться сами. Она вот в этой шкатулке, обитой бархатом.