Избранное

18

Население пуст все убывает, хотя плодовитость его превосходит плодовитость всех других общественных слоев. Жена возчика и ныне рожает пять-шесть детей, из которых в среднем четверо достигают двухлетнего возраста. Но и это уже обуза. В прежние времена батраки обеспечивали себя в старости тем, что растили столько детей, сколько выдерживала их плоть. Какой-нибудь все-таки, может, удастся, у какого-нибудь найдут себе на склоне лет приют. Обманывались, конечно, и в этом расчете. Когда-то хозяева не обращали внимания на то, сколько у батраков детей, — чем больше, тем больше дешевых поденщиков, которые всегда под руками; теперь же обращают внимание и на количество детей. Для хозяйства дети — одна помеха, бремя, лишние расходы. Арендатор в Б. счел затраты на содержание школы, находившейся под его попечительством, слишком большими, поссорился с учителем и в конце концов решил упразднить школу. Он сделал ее просто ненужной, нанимая на работу только бездетных, и через несколько лет упорством и усердием добился-таки того, что школу ввиду отсутствия учеников пришлось закрыть. «Зачем такая уйма детей?» — отмахивался он от многодетных батраков. И правда, зачем? Из четырех выживших детей возчика в пусте останется максимум один. А то и ни одного.

Выброшенные батраки влачили существование на окраинах пуст пли в деревне, там, где живут желлеры, ожидая, когда их позовут на работу, если и не надолго, то хотя бы на две-три недели или на месяц. Ведь нигде больше они не умели работать. Куда пойти, куда податься батраку с его навыками? Из батрацкой среды не вышло ни одного квалифицированного рабочего или ремесленника прежде всего потому, что ученичество требует денег, хотя бы только на покупку приличной одежды. Кроме того, в ученичестве мальчик ничего не зарабатывает, в то время как на «свободе» он уже с десяти лет может ходить на поденную работу, если она есть. А она могла быть только в имениях. Годами батраки с надеждой смотрят на крупные хозяйства. Однако и там все больше людей становились ненужными из-за машин. В местах, о которых идет речь в настоящей книге, есть деревня, где на территории в 5600 кадастровых хольдов 4200 человек живет на «доходы от сельского хозяйства». В «общинном поселении» латифундии на 38 тысяч хольдов живет 3300 человек, точно на 613 душ меньше, чем тридцать лет тому назад. Я говорю об Озоре, каждый может проверить это по данным переписи населения.

В Канаде 100 тысяч хольдов в одном массиве засевают и убирают при надлежащей механизации один-два десятка специалистов. Батраков там вообще не требуется. Ожидает ли такое будущее и венгерское крестьянство? Если восторжествует принцип, ставящий во главу угла экономичность производства, а не человека, венгерские пусты тоже опустеют. В обществе, клетки которого, подобно раковым образованиям, делаются независимыми, и крупные хозяйства, естественно, стремятся к тому же, к чему стремится вообще любое промышленное, финансовое или коммерческое предприятие, — к прибыли. Кто упрекнет их в этом, тот столкнется с длинным рядом противников даже в том случае, если он считает, что земля-отчизна есть только одна, и она священна; более священна, более исконна, чем новоявленная святыня — частная собственность. Есть имения, которые, отказываясь от устаревшего одностороннего производства зерна, переходят к интенсивному ведению сельского хозяйства, заводят молочные фермы, свинооткормочные базы. Для этого нужно больше рабочих рук, чем прежде? Поначалу, возможно, больше. До тех пор, пока не появятся машины, которые и эти виды работ будут выполнять дешевле, быстрее и лучше. До тех пор, пока машины из помощников работника не станут его конкурентами; пока они, по существу, служат «прибыли», а не «прогрессу».

«Темп развития», «ветер прогресса», пока беспощадно свистит в пустах, врывается в окна батрацких домов и, как мякину, рассеивает по свету народ, который даже за тысячу лет не сумел пустить корней.

В тех районах Венгрии, где преобладают мелкие землевладения, плотность населения колеблется от 80 до 100 душ на квадратный километр. Комитат Фехер, наиболее плодородная часть Задунайского края, наполовину состоит из крупных землевладений. Здесь плотность населения 57 человек на квадратный километр. Но и это много, но рационально, и потому населенность здесь идет на убыль. Если механизировать все работы, то и половины жителей, что тут есть, было бы достаточно. В официальном отчете об итогах переписи населения 1930 года на каждой странице находим по четыре-пять сносок с объяснением, что население той или иной области убавилось за счет «сокращения количества сельскохозяйственных рабочих», за счет «переселения многих в город с целью получить там работу», за счет «ухудшения условий жизни для неимущих, вынужденных переселяться в другие районы».

Что принесет будущее, сколько человек сможет остаться в пустах, если сами пусты сохранятся? Это невозможно предвидеть, и это, пожалуй, уже не литературный и не политический, а экономический, то есть нескромный, вопрос. Однако будем держаться лишь объективной констатации фактов. Однажды какой-то пастух, распространявшийся о завидной доле заводских поденщиков, высказал мысль о том, что в пусте может не остаться ни одного человека, если имениям это придется по вкусу. «И даже ни одного щенка», — добавил он. Замечание этого человека из народа можно отнести почти к половине территории всей Венгрии. Чтобы как-то утешить старика, я сказал ему, что то же самое может произойти на фабриках и заводах. «О-хо-хо, такова жизнь!» — сказал он, одним вздохом освободив себя наконец от тяжелой мысли, которая, как видно, была тем для него мучительнее, чем больше он над ней размышлял.

В разбухших деревнях народ скопляется так же, как вода у плотины в половодье: все плотнее, все напряженнее. Миллионы деревенских желлеров готовы были ринуться в пусту, «под надежный кров», тогда как обитатели пуст взволнованно всматривались в горизонт, выискивая там щелку, через которую можно было бы выбраться из-под «надежного крова», если уж не в более человеческую атмосферу, то хотя бы немного напоминающую человеческую. А возможности к этому представлялись все реже.

Уходить из пусты можно было только «вниз». Батраки знали это и, если уж приходилось покидать пусту, готовились в путь с учащенно бьющимся сердцем. Они предчувствовали, что их ожидает темная глубокая пропасть, дна этой пропасти человеческим глазом не увидеть. Всю свою жизнь они страстно стремились в деревню, а теперь в ужасе пятились от нее. За десять — двадцать километров от старой пусты их встречала такая отчужденность, словно они попадали на другую звезду, на холодную заснеженную планету, на которой живут люди с ледяными сердцами. Обрести в деревнях отчизну они не могли.

Они могли бы стать сезонными или «месячными» рабочими, если б знали, что это такое. Но таковыми тоже надо родиться; чтобы с такой судьбой освоиться, тоже нужна целая жизнь. В непривычных условиях люди родом из пусты были ужасно неуклюжи, беспомощны. В деревне на них даже желлеры смотрели свысока. «Пришлые» робко просились в уборочные артели, их не особенно принимали, поскольку, как говорили старики, они и жать-то не умели. По правде говоря, не то чтобы не умели, у них просто не хватало сил.

Куда девалось то время, когда батраки переселялись из пусты в собственный дом! Куда девались мечты о домике где-нибудь на окраине деревни! Ныне уже и из числа приказчиков это мало кому удавалось.

Не было и других случаев, чтобы батраки устраивались так, как устроились родители моей матери в Цеце. В деревне батраков после долгих размышлений в лучшем случае принимали к себе желлеры, причем далеко не так охотно, как обычно принимали их батраки. Впрочем, что это означало? Что представляли собой желлеры в деревне? Хорошо еще, если крестьяне отвечали на их приветствия. Странный это был мир. Словно бы в деревне жили три совершенно чуждых друг другу племени, и у каждого свой, непонятный для других язык. Если уж общение было совершенно необходимо, крестьяне, владеющие наделом, обращались к старосте, священнику или учителю, запинаясь, ужасно путаясь в своих фразах. Желлеры, точно так же заикаясь и по-своему путаясь, обращались к крестьянам только в случае крайней необходимости. С местной интеллигенцией они разговаривали опять же каждый на своем особом языке. Интеллигенты тоже применительно к тем и другим пользовались разным языком. Всему этому нужно было научиться. И это было трудно, настолько трудно, что разноликие обитатели этой деревни, встречаясь на улице и приветствуя друг друга, только поднимали шляпы, а простое слово вроде «здравствуйте» застревало у них в горле. Жителям пусты было не по себе. Едва высунув голову из скорлупы своего старого мира, они готовы были тут же спрятаться обратно. И все время ворчали, ругались, клялись, что уйдут, но в период «призыва», как лягушки, ныряли в воду.