Избранное

Здесь живут аборигены, реформаты, потомки трех-четырех семей, обосновавшиеся в этом странном муравейнике, который, возможно, именно вследствие своей запутанности и представляет собой теплый животворный питомник; развиваясь по своим диковинным законам, он все ширится. Упрямо, с удивительной настойчивостью он кромсает и с отменным аппетитом поглощает насчитывавшие некогда сотни и тысячи хольдов старинные дворянские земли, которые так и не смог защитить закон о неделимости вотчин, а о благородных титулах, утонченных вкусах и пристрастии к роскоши их владельцев ныне можно прочесть лишь в элегических двустишиях на великолепных надгробиях на заболотившемся кладбище возле пруда с утками, если раздвинуть густые заросли бурьяна. Древний муравейник на почтительном расстоянии опоясывают новоявленные домики, маленькие, однокомнатные, с кухней, саманные хибарки посреди крохотных двориков, построенные новоселами из окрестных графских пуст.

Аккуратны и чисты эти дворики, не обезображивает их ни хлев, ни ржавеющий плуг, ни дымящаяся навозная куча, разве только одинокая курица разгуливает там на привязи; человеку хочется плакать, когда он через низкую изгородь из кукурузной ботвы заглянет в эти дворики, увидит эту образцовую, сверкающую чистоту бедности. Здесь живут католики, которые здороваются всегда первыми и приходят просить взаймы муки, к которым и цыган постучится, только когда будет умирать от голода. Есть католики и в нижнем конце деревни — зажиточные, они тоже когда-то пришли сюда и по сей день не смешались с основателями поселения — древними печенежскими племенами. Различные слои деревни живут своей обособленной жизнью и встречаются только во время больших празднеств в единственном на все село историческом месте — сарае во дворе большой корчмы, где когда-то гастролировал Петефи. Но об этом жители Цеце ничего не знают. И сколько бы я им ни втолковывал, они не считают это за честь.

Предприимчивая бабушка подобрала дом не в католическом ряду в низине, а высоко на склоне, в самом центре муравейника. С отвагой решительного полководца ворвалась она в расположение противника и окопалась. И что еще более поразительно, эта ее операция увенчалась успехом. Какие бои пришлось ей выдержать со старыми, упрямыми черными крестьянками в соседних реформатских домах? Этого я не знаю. Однако уже через год бабушка пользовалась у них авторитетом. Хитрые старушки заходили к ней елейным голосом спросить совета, узнать ее мнение. Бабушка относилась к ним немного свысока. На улице она первая здоровалась с ними, но зато не останавливалась поболтать по-соседски; впрочем, человеку, знающему ее характер, это было вообще невозможно себе представить. У нее всегда было много дел, и даже больше, чем когда-то в пусте. Наверное, отчасти этим и объяснялось уважительное к ней отношение. Хозяйка самого богатого дома на их улице, неглупая, степенная и рассудительная крестьянка (из благодарности к ней я все-таки назову ее фамилию — Пордани), открыла в бабушке родственную душу и старалась учиться у нее. А за это помогала бабушке то мучкой, то молочком: ведь коровы в Цеце у бабушки уже не было. И даже сыновей своих присылала, когда бабушке требовалась по хозяйству мужская помощь. Ибо бабушка с дедушкой начали устраивать свой домашний очаг только здесь, в Цеце, когда им было уже под семьдесят. Купленный ими дом был, по существу, жалкой, запущенной лачужкой: солома на крыше сгнила, саманные стены потрескались. (Через пятнадцать лет, в год смерти дедушки, они рухнули, словно до той поры их поддерживало некое джентльменское соглашение с хозяином.) Летом вода из колодца уходила, а зимой поднималась под самый венец колодезного сруба. Забор в день их переезда свалился в пустеющий Двор.

Отец достал где-то специальное приспособление, с помощью которого старики сплели за зиму красивую проволочную изгородь. Крышу покрыли тростником. Дедушка оборудовал отличную пасеку, посадил виноградник, а бабушка развела перед домом столько роз, что они образовали настоящий цветочный тоннель. Теперь выяснилось, к чему готовились они всю свою жизнь. В непроходимых джунглях грязи, пыли и навозных запахов расцвел крошечный райский сад. Крестьяне, дивясь, заглядывали через красивый проволочный забор (извивающаяся как червяк, улица поднималась выше двора бабушки и дедушки) и невольно тянулись к шляпам, увидев хлопотливо семенящих друг за дружкой Филемона и Бавкиду, всегда таких внимательных друг к другу старичков, между которыми теперь, когда они спустя столько лет вновь остались без детей, словно бы расцвела старая большая любовь, в молодые годы омраченная нуждой и тяжким трудом.

Мы только удивлялись, как бабушка сразу сумела разыскать этот дом. Ведь сами мы и в десятый раз попадали к ним, изрядно поблуждав по проулкам и переулкам, да и то лишь с помощью местных жителей. Я, к примеру, терялся сразу же, как только ступал за калитку, и добирался домой, обойдя полдеревни; впрочем, я и в любой деревне тут же терялся среди домов, однообразие которых приводило меня в отчаяние. В Небанде я поначалу тоже заблудился: после пятого строения у меня в голове все смешалось, и, громко заревев, я попросил, чтобы меня отвели домой.

Дедушка отвечал на приветствия здешних старожилов осторожно, недоверчиво. Наверное, он думал, что эти люди считают его безродным пришлым батраком. И напрасно, потому что они не считали его таковым. С бабушкой и дедушкой произошло то, что не случалось ни до, ни после них: Цеце приняла их как своих.

Почему? Мне кажется, что прежде всего по религиозному признаку. В тех краях все батраки — католики. В Цеце среди сравнявшихся с крестьянами дворян-кальвинистов паписты считались не просто исповедующими определенную религию людьми, но особой социальной группой, то есть, попросту говоря, кастой. Ну а семья деда была реформатской, в конце их фамилии красовался требующий к себе особого почтения исторический ипсилон. То, что в пусте выделяло, здесь, в Цеце, сравняло их с окружающими. Дедушка был настолько реформатом — а это в тех местах равнозначно было вере в просвещение, в силу свободного человеческого духа, — что в церковь не ходил вовсе в отличие от католиков, аккуратно посещающих религиозные службы. Его душевный мир был удивительным образом настолько упорядочен, что понятия «бог» или «смерть» его просто не занимали. Он читал и мыслил совершенно независимо. Сейчас, вспоминая об этом, я искренне удивляюсь. Расскажу только один случай.

Отмечал он лишь единственный религиозный праздник, большой праздник всех кальвинистов — великую пятницу. Но и это он делал, конечно, по традиции. Все семьдесят лет каждую великую пятницу дедушка из уважения к предкам постился. Вплоть до той великой пятницы, на которую я случайно оказался у них и обратил его внимание на непоследовательность его поведения. «Если вы, дедушка, не придерживаетесь никакой религии, то почему же этот один-единственный день вы все-таки отмечаете? Где же логика?» — съехидничал моими устами сатана, временно поселившийся тогда в моем мальчишеском сердце. Дедушка секунду смотрел на меня. «А ведь ты совершенно прав», — ответил он. Всего лишь одно мгновение потребовалось ему, чтобы стряхнуть с себя обычай, старинную традицию, унаследованную от отца, деда и прадеда. Он пошел в чулан и с отменным аппетитом поел сала. Такой он был человек.

Его чуть не выбрали пресвитером. Несмотря на это, он совсем не тянулся к своим единоверцам. Когда выпадало свободное время, он через несусветную путаницу улиц и переулков пробирался к домам желлеров, словно на берег моря, где уже можно было почувствовать ветер и волнение пусты, если ни в чем другом, то по крайней мере в причитаниях потерпевших кораблекрушение. Он приходил к людям, с которыми его когда-то свела судьба на поле тяжких испытаний. Что он искал среди них? Ведь он был неразговорчив по натуре, и пустая болтовня претила ему. Здесь же он мог просидеть и полдня, а уходя, застенчиво забыть где-нибудь — для детей! — пару огурчиков или кольраби, кусок тыквы, ломоть свежего хлеба — словом, все, что ему удавалось потихоньку вынести из дому, незаметно для бабушки и все-таки с ее молчаливого согласия, при ее трогательном пособничестве. Возвращался он, покачивая головой. Не привык он рассказывать о своих впечатлениях, но бабушка прекрасно понимала беззвучный язык его движений. Самое большее, что говорил он в таких случаях, было: «Славная ты у меня женщина!» И бабушка знала, что это не похвала, а выражение признательности, глубокой, сердечной благодарности за то, что они так или иначе, а все-таки живут по-людски, не голодают, не нищенствуют, как те, чья судьба была предначертана и им. Она отворачивалась и быстро принималась за какую-нибудь работу. Но после смерти мужа, в восьмидесятилетием возрасте, из ее старых глаз по лабиринтам сухих морщинок с молодой проворностью бежали слезы, когда она повторяла эти его слова, все чаще вспоминая про них.