Избранное

Затем следуют вновь нанимающиеся, которые еще накануне взяли с прежнего места свои служебные книжки. В книжке нет специальной графы для характеристики работника. Однако нежелательные элементы держатся различными хозяйствами на заметке. В обычае, например, делать тайные пометки на подрядной грамоте. Если, скажем, перед фамилией поставлен вопросительный знак, это значит, что предъявитель сего драчун; если же фамилия подчеркнута, значит, принимать его на работу ни в коем случае не рекомендуется. Приток нанимающихся продолжается и в следующие вечера.

Беспокойство, овладевавшее пустой уже за несколько недель до «призыва», захватывало и наш дом. Отец каждый год собирался уходить. Осенью с окончанием основных полевых работ, когда он вместе с другими возвращался в пусту, к домам, и спал ночами в кровати, в нем пробуждалась какая-то страсть к бродяжничеству, инстинкт переселения, как у перелетных птиц. Он просто нигде не находил себе места и по вечерам ошеломлял свою семью невероятными мечтаниями, а на воскресенье почти всегда отпрашивался у приказчика. Обходил своих родственников и знакомых, прихватив иной раз с собой и нас, детей. Подыскивал себе место получше? Я бы этого не сказал.

Таким уверенным и веселым тоном рассказывал он своим свойственникам и бесчисленным кумовьям, как хорошо ему живется, как ценят его на работе: по праздникам, когда руки у него чистые, даже сам управляющий, прощаясь, подает ему руку. Он ведь… Увлеченно слушал я его и тогда, когда подмечал в его словах преувеличения. В душе я одобрял его и, видя захвативший его азарт, порывался даже помочь ему в разговоре. Он не хвастал; он просто не умел жаловаться. Так противился, так хотел он возобладать над морем сетований и стенаний. А если ему и приходилось говорить о своих бедах, он краснел, запинался, как-то страдальчески улыбался и, наконец, глядя в небо или в землю, одним духом выпаливал суть дела и уже в следующих за этим словах утешал, но не себя, а того, с кем говорил, и в таких случаях даже изображал на лице сострадание. Ни у кого из родственников не замечал я этой черты и только много позже обнаружил ее сначала у старшего брата, а потом и у себя самого и был этим немало потрясен. Отцовские вылазки никогда никаких последствий не имели. Однажды в Фехерваре ему предложили какую-то работу на электростанции. Потирая руки, отправился он туда, и дело кончилось тем, что он чуть не привел с собою домой тамошнего кочегара, которому «так понравилась жизнь в пусте».

Господа менялись часто. Графская семья сдавала пусту в аренду, по истечении срока аренды год-другой хозяйствовала сама, потом снова сдавала в аренду, затем опять брала в свои руки в прежнем составе с повозками, машинами, скотом и, разумеется, вместе с работниками, которые были такой же принадлежностью пусты, как и первые.

Новая эпоха всегда была хуже предшествующей, как это присуще вообще всем эпохам. В период хозяйствования графов к работникам относились с патриархальной грубостью, зато многое и спускали им, то есть не особенно следили за ними. Арендаторы же были беспристрастны, расчетливы и холодны не только в обыденном обращении, но и тогда, когда надо было «понять человека». Дисциплину поддерживали тем, что провинившихся вежливо, но немедленно увольняли. Точно выполняли сами и заставляли выполнять другую сторону все пункты трудового соглашения. Кроме того, батраки уже не могли «добыть» ни зернышка пшеницы, ни мешка кукурузы на корм, и это было предусмотрено договором. В этом был полный порядок. Батраки радовались возвращению графов и соглашались даже на меньшее официальное довольствие в надежде побольше «добыть» потом. Но при следующем арендаторе такая возможность опять отпадала, хотя условия договора, конечно, не улучшались. Так мир жил дальше.

Кто мог, бежал. С отчаянием утопающего батраки устремляли взоры теперь уже не на деревни, а дальше — на города. Пешт! В представлении батраков, как некий прекрасный волшебный мир, как сказочный замок, сверкал он вдали, возвышаясь над проклятыми болотами пуст. Все чаще случалось — прежде это было просто невообразимо, — что кто-то, отслужив в армии, не возвращался в «надежное место». Старики, которым еще удавалось кое-что накопить или купить где-нибудь полхольда земли, поспешно покидали тонущий корабль. Особенно когда распространился слух, что эттедское имение хотело описать имущество уволившегося старшего батрака, а потом подало на него в суд, весьма логично аргументируя свое обвинение тем, что из заработка он даже за тридцать лет никоим образом не мог накопить денег, чтобы купить четверть земельного надела. Как-то во время смены арендаторов родители матери начали считать и скоро установили, что, если они переселятся в деревню и дедушка сможет как следует заняться пчеловодством, они заработают не меньше того, что обещал им новый договор. Произошло это уже на тридцать шестом году их службы в пусте. Было у них и немного денег. Для покупки дома далеко не достаточно, но бабушка как-то утром одна ушла в кукурузное поле. Удалилась в пустыню для размышлений, как поступали ветхозаветные пророки. Вечером она вернулась и объявила, что они покупают дом. «Бабушка выкопала дом» — это льстиво-насмешливое, но по сути своей гордое выражение вошло потом в семье в поговорку.

Уже только замысел, первое слово вызвало у нас ликование, целую революцию. Бабушка побывала во всех окрестных деревнях и осмотрела по меньшей мере домов двести, основательно, своими глазами. Приносила образцы соломенной кровли, пробы колодезной воды, земли с огорода и со двора, как некогда посланцы Арпада. Эти образцы тщательно изучались и обсуждались всей семьей. Мы уже знали сотню домов, на которые не хватало у бабушки с дедушкой денег. Откуда взять эти деньги? Отец было заикнулся, что попросит у своих родителей взаймы. Одним взглядом его заставили замолчать. Одолжили Юнкунцы, добрые старые друзья, несмотря на то, что их не просили и даже упорно отказывались взять у них деньги.

Дедушка хотел поселиться в красивом, опрятном селе, в Шарсентлёринце. Облюбовали там один дом, который все мы смотрели, и неоднократно. Бабушка совсем было согласилась. Но тут одна ее дочь переселилась в Цеце и сразу попала в большую беду, это уж было правилом. Ее муж смертельно заболел, врачи отказались от него. Это и решило выбор, как бы дедушка ни ворчал, быть может, впервые в жизни. «К этим шишкоголовым!» Не особенно высокое мнение составил он о жителях Цеце, хотя был там всего-навсего один раз, на ярмарке. Но и этого оказалось для него достаточно, чтобы охарактеризовать их: эгоистичны, корыстолюбивы, жестоки. «Да разве это люди, даже в ярмарочный день не поют?» Жители Цеце и правда не пели, видно, и голос им было жалко просто так, на ветер пускать. Но бабушка, обладая отличным чутьем, раскопала в Цеце среднепоместного дворянина, у которого была пасека, заброшенная, уже гибнущая. Бабушка тут Же договорилась с хозяином, что дедушка за скромное вознаграждение зерном будет ухаживать за его пчелами. «Половина муки на хлеб у нас уже есть», — сообщила она о сделке. На новый год бабушка с дедушкой переселились в Цеце.

Расположением домов и улиц эта деревня с первых же шагов раскрывала перед посетителем свое прошлое, как старинная мебель раскрывает прошлое владевшего ею семейства. От широкой главной улицы вправо и влево ответвляются опрятные переулочки. Однако тому, кто, ни о чем не подозревая, направится в такой переулочек, предстоит пережить волнующие приключения. Почти каждый из этих чистеньких переулочков уже через несколько метров делает внезапный поворот и превращается в узкий закоулок, а после еще одного неожиданного поворота упирается в тупик или в лучшем случае, вынырнув из ворот, ведет далее к какой-то неведомой цели. И вдруг путник оказывается во дворе какого-нибудь дома. Живущие в доме проводят его между картофельными грядками. Там, в конце огорода, вдруг снова появляется улица, словно всплывая в памяти; потом она ведет на площадь, потом от площади снова вытягивается, пока вдруг на самой ее середине не возникает дом, бросающий из своих окон недоверчивый свет на пришельца. Путешественнику легче сориентироваться в Париже, чем в Цеце. Дело в том, что Цеце — свободное поселение, а это означает, что некогда обширные приусадебные участки наследники кромсали и застраивали так, как это подсказывало им собственное желание и взаимные симпатии. Если братья или свояки виделись охотно, то и дома строили друг к другу фасадом, если же были в ссоре — тылом. Такой истинно венгерский стиль градостроительства за пятьсот лет привел к тому, что после веселой гулянки какой-нибудь потомок бравых печенегов, проблуждав полночи, обращается к звездам с горячей мольбой помочь ему найти собственный двор.