...И никто по мне не заплачет

Леонард постоянно таскал у нее деньги, десятипфенниговые монетки, а в воскресенье по мере возможности и монеты покрупнее, если она оставляла сверху свой кошелек, похожий на перчатку для мытья. Но даже самую малую сумму этот мальчик заносил в тетрадку с голубыми линейками. Он все вернет своей бабушке, задыхаясь, поклялся он себе, в десятикратном размере, когда вырастет большой. Пока что в голубую тетрадку было занесено девять марок семьдесят пять пфеннигов.

Квартира их состояла из кухни, обитой вечно мокрой «сухой» штукатуркой, и спаленки. В ней были две кровати, которые от стены отделяло нечто вроде ширмы из досок, так как зимой стена индевела. Это была внешняя стена дома. Над кроватями висели три картины. «Взятие баварцами непокорной крепости Годесберг» — называлась гравюра за стеклом. Второй шедевр изображал Страшный суд, латинская подпись под ним гласила: «Оттуда он придет». Среди тех, кто пал под обломками рухнувших гор, Леонард с уверенностью различал дворника Герлиха. Еще там висела раскрашенная фотография короля Людовика Второго. В овале под этим изображением поблекшими золотыми буквами было выведено: «Ты родину оставил слишком рано—баварцы верные тебя не позабудут». Юный Кни очень почитал королевский портрет, а узнав печальную историю его величества, долго стоял перед красивым королем и плакал. О происхождении Леонарда люди рассказывали следующее.

Гильда Кни, его мать, сама была внебрачным ребенком. Когда ей минуло девятнадцать, к ней стал частенько захаживать мужчина средних лет, некий Герберт. По воскресеньям он являлся неизменно, по будням — лишь изредка носил брюки в полоску, пиджак маренго по последней моде и шляпу с отогнутыми полями. Он никогда не улыбался и волочил левую ногу.

Устарой фрау Кни раньше был участок в саду. Каждую субботу в три часа Гильда отправлялась туда с миской в руках. За ней шел ее жених. Все жители квартир с окнами в сад следили за ними. Гильда отпирала беседку и входила. Следом за ней входил этот серьезного вида господин. В дверях ему приходилось нагибаться.

В шесть часов оба покидали беседку, причем первым всегда выходил он. Гильда несла в миске свежий горох. Но зоркий господин Рупп уже дважды замечал, что ее блузка неправильно застегнута. Хромоногого он называл «двухтактный двигатель».

Зимой Гильда приводила своего молчаливого друга в квартиру. Последний раз это было в среду на первой неделе поста; фрау Кни в этот вечер ушла в церковь с фрау Юнгфердорбен. К декабрю, когда на свет появился Леонард, хромой господин не показывался уже несколько месяцев. Он еще раз ненадолго объявился после родов и сунул Гильде повестку в опекунский суд. Даже не зашел в кухню взглянуть на младенца, а только сказал:

— Со мной этот номер не пройдет.

Затем уехал обратно в Гамбург, откуда был родом. Впоследствии в решении суда значилось только: «Герберт Якоб Лангйохан по группе крови может быть отцом ребенка». Теперь, конечно, ему пришлось бы платить. Но они не смогли его разыскать. Когда Леонарду было четыре года, мать тоже уехала в Бремергавен. По объявлению в газете она нашла себе там место секретарши, объяснила бабушка жене дворника, когда та подвергла ее допросу. Господин Рупп все знал точнее. Леонард больше никогда не видел матери. Он кормился на скудную ренту бабушки, которой на двоих хватало в обрез, но все же хватало.

В таком доме, как этот на Мондштрассе, живут, конечно, и бесцветные скучные люди. К ним принадлежал жестянщик Блетш со своей незначительной, глуповатой женой. И Куглеры были точь-в-точь такие же. Не судачили и не дрались, а тихо дожидались, покуда закруглится второе тысячелетие. До этого было уже недалеко.

Самым приметным из жильцов второго этажа был точильщик Вивиани. Луиджи Вивиани, правнук венецианского дворянина, которого папа римский прогнал из его дворца у Ponte de Rialto[1]. Так рассказывал Луиджи и сам иногда в это верил. Все другие на первом этаже, включая его собственную жену, полагали, однако, что Луиджи просто-напросто потомок одного из многочисленных рабочих, тридцать лет назад приходивших с солнечного юга, чтобы месить баварскую глину и делать кирпичи. Вивиани, собственно, не был профессиональным точильщиком. Ножницы он точил, когда оставался без работы, что иногда случалось. В настоящее время он работал у вулканизатора, помогая ставить заплаты на автопокрышки, грелки и резиновые сапоги. Едва ли не пять десятых месячного оборота хозяина «забегаловки» Карга составляли деньги из засаленного кожаного кошелька Вивиани. Поскольку траппа у Карга не имелось, Луиджи потреблял швабскую фруктовую водку, кусачий, мутный напиток с лукавым глазком жира на поверхности. На лице Луиджи властвовал нос и, подобно рукоятке стоп-крана, так и манил за него схватиться. Голова Луиджи была как треугольник, поставленный на угол. В нее забредало великое множество удивительных мыслей. От постоянного пьянства капиллярные сосуды кожи у него полопались, и она приобрела цвет раствора марганцовокислого калия, какой употребляют для полоскания горла. Грязно-бурые, толстые у корней, а потом быстро утончавшиеся волосы торчали у него из ушей и из носу. Стриг их Луиджи только каждое второе воскресенье. Он не был красавцем.

Но поскольку итоговая сумма красоты, интеллекта, обаяния, успеха, счастья, восприимчивости, силы, болезни и прочих двух дюжин факторов, определяющих жизнь, у всех людей более или менее одинакова, то Вивиани, не будучи красив, был весьма неглуп. Когда взгляд его маленьких черных глазок, похожих на дырочки в штепсельной розетке, и его мозг, весом не меньше кило семисот граммов, обострялись швабской сивухой, он отчетливо понимал, что все на свете суета сует. В такие дни по дороге домой он останавливался в подворотне, где были сложены пивные бочки ресторана «Старые времена», и ставил ногу на самую маленькую из них. В этой позе, прислонившись узкой сутулой спиной к стене, он произносил свои знаменитые речи. Двое-трое ребят, среди них неизменно бритоголовый Балтазар Гиммельрейх, слушали его, и обычно еще полоумный Клинг. Если домовое информационное агентство функционировало в интересах Вивиани, то являлась пухленькая дочурка точильщика Лючия и за руку уводила подворотного Ницше домой, к мамочке.

Брак Вивиани слыл самым счастливым в доме. Верно потому, что жена была покорна ему покорностью, которая теперь встречается разве что в Марокко, где женщины будто бы идут на пятьдесят метров впереди мужчин, чтобы, если суждено, первыми вступить на заминированное поле.

Жилец слева от Вивиани звался Цирфус. И вот уже два года как этот Михаэль Цирфус, лежа в шезлонге на балконе, выкашливал свою почтово-чиновничью жизнь. С тех пор хозяйкой квартиры считалась Фанни Цирфус со своей бледной, всегда несколько влажной дочуркой Гертрудой. Михаэль кашлял давно, и кашлял так, что казалось, кто-то постукивает по треснутой глиняной миске. Выкашлянное из груди почтовый чиновник сплевывал в стеклянную трубочку; потом ее тщательно запрятывали в деревянный ящичек и отправляли в лабораторию на исследование. Многочисленные студенты рассматривали мокроту господина Цирфуса и удивлялись, как это все еще жив человек с легионами туберкулезных бацилл в легком.

Когда кашель Михаэля сделался еще глубже и он стал изводить в день уже до десятка носовых платков, к нему пришел пастор. Но господин Цирфус высвободил из-под одеял свою потную руку, сжал ее в злобный кулачок и погрозил духовному отцу. Тот ушел, и на лице его было написано, что в горних инстанциях он ничего хорошего о Михаэле не скажет.

Два дня спустя Рупп меньшой, мурлыкая что-то себе под нос, прыгал вверх по лестнице. На площадке первого этажа окно было открыто, и мальчонка увидал господина Цирфуса, сидящего в шезлонге. Он громко с ним поздоровался, раз и еще раз, потому что в ответ не последовало привычного кивка. Тогда, почти что лежа на подоконнике, он достал из кармана несколько зеленых шариков бузины. Затем вытащил пучок пастеризованной соломки, заткнутый за лямки штанов, зарядил одну малюсенькую трубочку шариками и выстрелил в дремавшего почтовика. Уже второй выстрел попал в цель. Точнее, в висок человека на балконе. И удивление мертвеца словно бы еще возросло. Рупп меньшой в мгновение ока понял, что стрелял по трупу, хотя видел труп первый раз в жизни. Он взвизгнул и сквозь штанишки в елочку смочил лестницу. Когда мать ему открыла, мальчик, скрестив ноги, стоял на кокосовой циновке, согнувшись в три погибели, и только твердил, лязгая зубами: «Никогда больше не буду!»