В тени алтарей

Винцас Миколайтис-Путинас

В тени алтарей

I

Дни испытаний

Девять резких, стальных ударов семинарского колокола разбудили Людаса Васариса.

Он, вздрогнув, открыл глаза и не сразу сообразил, где находится. Было ровно пять часов холодного осеннего утра. Из окна струился пепельно-серый, пасмурный рассвет. Узкая, но удивительно длинная комната еще тонула в сумраке. Однако товарищи Людаса, пробужденные тем же безжалостным звоном, уже возились возле своих кроватей. Вскоре загремели металлические краны большого умывальника.

Да ведь это семинария! Это прозванная лабиринтом семнадцатая комната первокурсников, где их было тоже семнадцать. Людас все еще боролся с одолевавшим его сном, но ближайший сосед Йонас Варёкас, обыкновенно покидавший постель одним из последних, уже поднялся и, проходя мимо, безжалостно сдернул с него одеяло. Васарис вскочил с постели и принялся торопливо одеваться. Вдруг он вспомнил, что сегодня не обычный день. Сегодня кончается длинная пятидневная реколлекция [1] и они впервые наденут сутану. Мысль эта пронзила Васариса, и вместе с другими он проникся торжественным настроением утра. Между тем все уже успели натянуть на себя короткие гимназические куртки, потому что сутану полагалось надеть только по окончании медитации [2], когда пойдут к обедне и в первый раз после реколлекции приобщатся святых тайн.

Быстро умывшись и одевшись, Людас Васарис вслед за самыми проворными товарищами побежал в сад, чтобы несколько оставшихся до звонка минут подышать свежим воздухом и окончательно прогнать сон. Хотя Васарис провел в этих стенах только две недели, он уже успел привыкнуть к темпу семинарской жизни и стать одним из колесиков большого механизма, вся жизнь которого подчинялась часовой стрелке и резкому беспощадному звону колокола.

По учебным дням девять ударов колокола в пять часов утра будили семинаристов. Через полчаса три удара призывали их в часовню к утренней молитве и медитации. В половине седьмого звонили к обедне. До восьми надлежало позавтракать и еще раз посетить sanctissimum [3]. С восьми до двенадцати каждый час три удара колокола возвещали начало и конец урока. В двенадцать семинаристы шли в часовню на короткую молитву и испытание совести — examen conscientiae. Через пятнадцать минут в трапезную, обедать. После обеда опять посещение sanctissimum. До двух продолжалось время отдыха — рекреация. В два часа удар колокола призывал к двухчасовому silentium [4]. Это время посвящалось занятиям. В четыре часа пять ударов объявляли перерыв, а через полчаса — снова занятия. В шесть часов по третьему удару колокола семинаристы собирались в большой аудитории, где ректор наставлял их в благочинии по специальному руководству, а иногда бранил за недостойное поведение и за провинности. Зачастую этот урок заменялся посещением часовни и чтением молитв по четкам. В половине седьмого пять ударов колокола сзывали к ужину; после ужина — опять посещение sanctissimum и получасовая рекреация, зимою прогулка в общем зале, а весной, до наступления сумерек, — в саду. В семь часов три удара колокола призывали семинаристов в часовню к вечерней молитве и к испытанию совести. Здесь же духовник читал им параграфы завтрашней медитации. После вечерней молитвы до девяти продолжалась sancrosanctum sillentium [5],— время, посвященное сосредоточенным размышлениям, чтению духовных книг и занятиям. В девять часов девять ударов возвещало окончание рабочего дня. Тогда семинаристы в последний раз посещали sanctissimum и отправлялись спать. Семинарскими правилами и духовными наставниками рекомендовалось повторить перед сном содержание завтрашней медитации, которую они слышали в часовне.

В этом железном распорядке дня бывали незначительные отклонения. В свободные от учения дни и по праздникам полагалось вставать в шесть часов утра, в одиннадцать колокол звал в собор к обедне, а в четыре часа — к вечерне. Рождественским постом семинаристы ходили к ранней заутрене, а великим — выстаивали бесконечно долгие службы и пели покаянный канон вместе со всеми прихожанами. Рождество, пасха, троица и отдание праздника тела господня приносили еще новые обязанности. По четвергам сразу после обеда всех семинаристов водили на прогулку в рощу либо по загородному шоссе. Прогулка длилась до пяти часов. На обед в эти дни полагались щи. По субботам они исповедывались, а после вечерней молитвы бывала беседа у духовника. По первым числам каждого месяца соблюдалась однодневная реколлекция, а в начале и в конце учебного года, великим постом и перед посвящением реколлекции продолжались от трех до пяти дней.

Людас Васарис провел в семинарии только две недели, всего этого режима еще не испытал, однако уже успел привыкнуть к звону колокола и вместе с потоком семинаристов, разливавшимся по коридорам, спешил на его призыв. Единственно, к чему Васарис до сих пор не мог привыкнуть, это к раннему вставанию. Резкий звон колокола каждый раз неожиданно и жестоко обрывал его сны на самом интересном месте. Особенно в первые дни Людас поднимался нехотя, с легким головокружением, а на утренней медитации не засыпал только потому, что был новичком и боролся со сном.

Васарис успел дважды обойти большой семинарский сад, когда три удара колокола вернули его, и, вместе с другими товарищами, он пустился бегом в часовню, чтобы не опоздать на молитву. В часовне у каждого курса было свое место, и каждый семинарист знал, где ему полагается сидеть. По алфавиту Васарис занимал место на последней скамье.

Часовня была слабо освещена проникающим сквозь решетчатое окно светом туманного осеннего утра и двумя свечами. Одна горела перед духовником, другая — перед аналоем со скамеечкой для коленопреклонений читающего молитвы семинариста. Перед алтарем слабо мигал красный огонек лампады.

Часовня с первого дня произвела на Людаса неизгладимое впечатление. Всегда опрятно убранная, тихая и таинственная, с круглым сводчатым потолком, маленьким алтарем, рядами скамей, исповедальней и органом, она была подлинным сердцем всей семинарии. Едва ли не десять раз в день вливалась и выливалась из нее волна юношей, не познавших жизни, но готовящихся ее врачевать. И только в ней одной крылась причина и оправдание той суровой жизни, которую вели они в каменных стенах, отрекшись от свободы, юности и всех мирских соблазнов.

С самых первых дней Людаса Васариса особенно поразили изображения святых — Алоизия Гонзага и Станислава Костки, нарисованных более чем в натуральную величину на сводчатых стенах часовни. Это были покровители юных семинаристов. И днем, в тишине пустовавшей часовни, и при мерцании свечей, когда ее наполняли молящиеся в сутанах юноши, эти странно изогнутые фигуры, тоже в сутанах, в стихарях, с невинными лицами и нимбом вокруг головы, были окутаны непостижимой мистической тайной. Вглядываясь в огромные изображения, Васарис неизменно ощущал благоговение и суеверный страх. Часто представлялось ему, как было бы жутко остаться ночью в сумрачной часовне, наедине с этими большими безгласными святыми юношами. Давая волю воображению, он словно предчувствовал, сколько ему придется выстрадать в этой часовне в присутствии этих святых. Спустя много времени, когда жизнь Людаса Васариса пошла совсем другим путем, эта часовня и эти святые снились ему по ночам, напоминая о наивном, чистом юношеском идеализме и жажде самопожертвования.

В те времена все молитвы в семинарии читались по-латыни с польскими вставками; и параграфы медитаций и наставления духовник читал по-польски. Вначале Людас ни молитв, ни наставлений не понимал, поэтому для него, как и для других первокурсников литовцев, первые реколлекции были скорей досугом для размышлений, чем подлинными реколлекциями. Только одну беседу, посвященную высокому благородству духовного призвания и мотивам, побуждающим идти в семинарию, духовник провел по-литовски.