В тени алтарей

Мотивы? Над ними Людас тогда головы не ломал. Так было надо, иначе нельзя — вот и все. Только много лет спустя, оказавшись на перепутье, когда вопрос призвания из отвлеченного стал жизненным, стал кровоточащей раной в сердце, только тогда стало ему ясно, как много значили эти мотивы. И хотя побуждения, толкнувшие его в семинарию, не были ни низменны, ни утилитарны, они все-таки ничего общего не имели с истинными целями священнослужителя — пастырством, апостольским служением, распространением Христова учения и духовным самосовершенствованием. Конечно, желание родителей сыграло решающую роль. Людас с детских лет знал, что его прочат в ксендзы. Окончив пять классов, робкий и послушный шестнадцатилетний юноша даже не пытался противиться железной воле отца и страстному желанию набожной, чувствительной матери. Впрочем, он не тяготился своей участью, потому что и другие тайные соображения влекли его в семинарию.

Революция 1905 года застала Людаса в одном из младших классов гимназии. Но влияние ее продолжало сказываться на нем и в последующие годы. В ту пору даже среди учеников младших классов царила порядочная распущенность. Особенно потрясли его два случая. Как-то один из его приятелей принес из костела святые дары и заявил, что если сейчас же не совершится чудо, значит, в облатке нет бога. Не только в гимназии, но и во всем городе по этому поводу разразился неслыханный скандал, нашумевший на всю округу. Гимназистам пришлось выслушать от родных бог знает сколько причитаний и угроз. А тут еще заболел венерической болезнью и застрелился второй товарищ Людаса. В оставленной записке он объяснял, что не видит смысла в жизни и что жить ему надоело. Почему-то в этих событиях Васарис увидел предостережение судьбы. Правда, в бога он верил и ни за что на свете не осмелился бы надругаться над причастием, но его одолевали сомнения. Ведь товарищи считали его достойным доверия и передовым. Он принадлежал к тайному кружку, на занятиях которого объясняли происхождение вселенной и учение об эволюции. Выводы естествознания совсем не совпадали с учением церкви, — так, по крайней мере, ему казалось. Он был близок к религиозному кризису и утрате веры, но влияние родительского воспитания и остатки веры заставляли искать спасения. А где же искать его, как не в семинарии? Помимо всего прочего, эта полоса совпала с наступлением половой зрелости. Один из товарищей дал ему псевдомедицинские брошюры, в которых самыми мрачными красками изображались опасности, подстерегающие юношей. Множество известных ему примеров из жизни учащихся и, наконец, самоубийство товарища подтверждали опасность падения, говорили, что жизнь ужасна, омерзительна и грязна. Иногда ему казалось, что он уже стоит на краю бездны.

А с другой стороны — юношеский идеализм, энтузиазм, жажда великих дел. Уже тогда захватила Людаса первая волна патриотизма. Работать для Литвы! Но что делать? Конечно, писать! Его сочинения были лучшими в классе. Он пробовал кое-что писать и самостоятельно. Товарищи знали эти первые опыты и возлагали на него большие надежды, а тут еще Людас прочел «Молодую Литву» Майрониса. Эта поэма совершенно заворожила, околдовала его. Майронис стал для Васариса божеством, идеалом, а ведь Майронис был ксендзом!

На последних каникулах Людасу довелось побывать у своего родственника, только что посвященного в ксендзы. Сколько там было радости, разговоров, сколько пели литовских песен! Новонареченный ксендз взял его за руку, и они вдвоем гуляли по саду.

— Ну, как? — спросил ксендз, — говорят, отец собрался везти тебя в семинарию?

— Может, и повезет.

— Не боишься?

— Бояться не боюсь, но говорят, в семинарии нелегко.

— Пустяки, люди многое преувеличивают. Не так это страшно, как говорят те, кто там никогда не был. Поезжай, брат, не раскаешься. Литве нужны работники. Будем выпускать газету, писать, учредим разные общества…

Долго еще говорил молодой ксендз, он указал Людасу на нескольких, присутствовавших тут же семинаристов, уже успевших кое в чем отличиться. Вот, например, тот кудрявый, громогласный, пышущий здоровьем крепыш перевел и выпустил в свет книжку. Другой изучает литовскую историю, этот вот высокий худощавый блондин — знаток литературы и пописывает критические статейки, а у того длинноволосого красавца недюжинный талант беллетриста.

Людас обрадовался. Стало быть, правда! Вот оно где спасение! Он уже знал, что почти все великие имена литовской литературы принадлежали духовенству. А сколько их еще прибавится! Позднее, когда жизнь его пошла по другому руслу, он с горькой улыбкой вспоминал эту сцену в саду и многообещавших семинаристов. Кудрявый крепыш утонул в алкоголе, историк погиб в захолустном приходе, критика через два года исключили из семинарии, даровитый беллетрист, став ксендзом, совсем перестал писать… Ну, а он, Людас Васарис?

По окончании молитвы и медитации Людас бегом бросился надевать сутану. Все первокурсники делали то же самое. Штаны следовало засунуть в носки или за голенища сапог, потом надеть жилет без пуговиц с белым воротником, называемым колораткой, который застегивается не под подбородком, а на затылке. И только потом, творя соответствующую молитву, облачиться в сутану. Выполнив все это, Людас достал красивый, подаренный теткой стихарь и направился в часовню.

Там уже горели все свечи. Обедню собирался служить сам ректор. Семинаристы в стихарях поочередно подходили к причастию. Минута была трогательная и торжественная.

Васарис постепенно приближался к престолу, и со сводчатых стен глядели на него спокойные небесные лики святых Алоизия и Станислава.

Началась обедня. Горело множество свечей, много семинаристов прислуживало у алтаря. Пахло ладаном, пел хор, и все юноши в черных сутанах и белых стихарях молились, преклонив колени.

Впоследствии Людас Васарис не раз вспоминал свою жизнь, стараясь отыскать в ней минуты глубоких религиозных переживаний. С улыбкой вспоминал он свои первые исповеди, как он заранее готовился к ним и, не находя на своей совести грехов, тут же грешил нарочно: проклинал курицу, бил собаку, не читал молитв. Вспоминал он и первое причастие, память о котором так дорога, что люди всю жизнь хранят полученный в тот день образок. Увы, и оно не произвело на него большого впечатления. Гораздо больше взволновало его полюбившееся с детства гудение костельного органа, чем приобщение к богу. Вспоминал он и последующие исповеди и причастия, но и в них находил только удовлетворение от исполненного долга, а не благочестивую радость. Причастившись, он думал всегда только о том, как бы поскорее уйти из костела и побежать домой. Запомнился ему и тот день, когда он, впервые надев сутану, исповедался во всех своих грехах и причастился. И что же? Его трогала только новизна, только окружающая обстановка, сознание того, что он стал семинаристом — будущим ксендзом. Душа его не раскрылась, истинного слияния с божеством он не почувствовал, а между тем Васарис был усердным католиком, сыном набожных родителей. И сутану надел с молитвой: Dominus pars haereditatis meae [6].

После богослужения юноши вышли из костела в радостном настроении. Наконец окончилось пятидневное молчание, и во всех комнатах зазвенели веселые молодые голоса. Первокурсники были героями дня, в центре всеобщего внимания. Старшие поздравляли их, целовали и желали им скорее стать достойными ксендзами; иные дарили образки на память о дне облачения в сутану. Юноши и сами были довольны, что больше не выделяются из толпы семинаристов своей поношенной гимназической формой. Гуляя по коридорам, первокурсники подсмеивались над собой: мол, ноги путаются в длинной сутане, как у стреноженной лошади. При этом они оглядывали друг друга со всех сторон. Первокурсники и вправду казались смешными. Редко кому из них было к лицу и к фигуре строгое одеяние священника. Ведь все они были так молоды!

— Поправь свою колоратку, Людас! А то у тебя уже один конец вылез из-под воротника, — предупредил Васариса его товарищ Петрила, когда они возвращались в «лабиринт».