В тени алтарей

Был в семинарии и свой органист, потому что среди множества учащихся всегда находилось несколько человек, игравших на фортепьяно, а они могли приноровиться и к органу. Был и аптекарь, так как иные до поступления в семинарию служили в аптеке или вкусили от фармацевтической науки. Из них обычно выходили приходские ксендзы-лекари, пользующиеся широкой известностью в деревнях и необычайным доверием у крестьянок. В семинарии они заведовали аптечкой и ухаживали за больными товарищами.

Второкурсники еженедельно, в порядке очереди, выполняли обязанности звонаря. В распоряжении «звонаря» были часы и колокол. Утром он поднимался раньше всех и целый день сигнализировал, что и когда следует делать.

Но особенно много значил для первокурсников их ближайший попечитель и начальник — формарий [10]. Он назначался из самых примерных и надежных семинаристов последнего курса, чаще всего уже посвященных в диаконы. Формарий должен был сойтись с первокурсниками, объяснить им устав, научить достойному поведению, чтению рубрицеля [11], а также прислуживанию за обедней, — словом, всему тому, что необходимо знать новичку-семинаристу! Помимо этого, формарий обязан был проверить, не затесался ли в их среду кто-либо чуждый духу семинарии, нет ли у кого из семинаристов дурных привычек и все ли проявляют необходимое рвение в исполнении своих обязанностей. Поэтому он жил в общей комнате с первокурсниками, в огромном «лабиринте», хотя эта комната была самой плохой и неудобной во всей семинарии. Каждую субботу формарий должен был рапортовать ректору обо всем замеченном им за неделю при общении с первокурсниками.

Сами первокурсники, конечно, ни для кого не были начальством, но и они должны были поочередно выполнять следующие обязанности: один по утрам вытирал пыль с парт в аудиториях, другой ежедневно прислуживал духовнику за обедней, третий мыл в спальне умывальник и следил за чистотой. Двое, подвязав белые передники, подавали блюда с кушаньями, которые доставлялись по специальному лифту из семинарской кухни, прозванной пеклом, прямо в трапезную. Они следили также за тем, чтобы семинаристы не стучали ногами и не гремели посудой, потому что за завтраком читалось священное писание, за обедом — еще какая-нибудь книга духовного содержания, а за ужином «Жития святых» Петра Скарги. Кроме того, тот, кто в часовне либо в аудитории сидел близко к двери, должен был отворять ее профессорам.

Так управлялась и жила эта маленькая община молодых людей Хотя иерархический строй требовал, чтобы каждый строго придерживался своего места и своих обязанностей, но он же поощрял и стремление к достижению более высокой ступени. Остаться на второй год на том же курсе в семинарии было куда позорней, чем в любом другом учебном заведении. А получить какое-нибудь незначительное повышение, или посвящение хотя бы в самый низший чин, означало не только божью милость, но и крупный шаг вперед.

Много лет спустя Людас Васарис с удовольствием вспоминал некоторые эпизоды семинарской жизни. Хотя в семинарии была благоприятная почва для раболепия, угодничества и лицемерия, но многое способствовало и закалке воли. Там он приучился к пунктуальности, к порядку и привык не бояться хоть и не тяжелой, а все же черной работы. Охотно вспоминал он, как, повязав белый передник, на цыпочках тащил огромный горшок со щами или с кашей, как с грохотом отправлял уполовник назад, в «пекло», если обнаруживал в нем червяка или еще что-либо несъедобное. Вспоминал он и вытирание пыли и мытье полов и с той поры, в случае надобности, никогда не уклонялся от черной работы.

Много времени отнимали у семинаристов молитвы, духовные упражнения, заботы о поддержании порядка и другие обязанности, но большая часть его отводилась на учение. Первокурсники почти не сталкивались со специальными предметами, если не считать некоторых частностей литургики. Самым главным для них было изучить польский и латинский языки.

Уже с первого дня официальным языком в семинарии считался польский, и все предметы преподавались по-польски. В первое полугодие, к рождеству, семинаристы уже все понимали, а к концу учебного года и говорили по-польски. Хуже обстояло дело с латынью. Только после двух лет ежедневных занятий они кое-как начинали разбираться в учебниках философии и богословия, священном писании и текстах из литургики. Однако язык классической латыни так и оставался для них недоступным. На первом курсе юноши изучали еще всеобщую историю и, кроме того, немного занимались литовским языком.

Тогда в семинарии еще не проходили полной гимназической программы, и никаких прав она не давала. Поэтому бросившие семинарию не могли поступить в другое учебное заведение, и для них оставался один путь — в аптекарские ученики. Зато окончившим гимназию в семинарии предоставлялись привилегии и принимали их прямо на третий курс.

Редкий семинарист занимался чем-нибудь сверх программы. Не хватало времени, да и никто не поощрял к этому. Все-таки некоторые учились французскому или немецкому языку, еще больше находилось охотников учиться музыке — игре на скрипке и на фисгармонии.

Жизнь, которую вел в семинарии Людас Васарис со стороны могла бы показаться бесконечно тоскливой и скучной. С раннего утра и до вечера через каждый час, а порою и через полчаса звонил колокол; каждый день медитации длинные молитвы, уроки, silentium'ы… Так проходили неделя за неделей, месяц за месяцем, и это однообразие могло бы надоесть хуже горькой редьки. Но в действительности было не так. Нигде так быстро не бежало время, дробимое ударами колокола, как в семинарии. Скучать было некогда и хотя отдельные части дневной программы приедались, все же день, неделя, месяц проходили непостижимо быстро Первокурсники то и дело сталкивались с чем-нибудь новым, непривычным. Так незаметно прошло рождество с торжественным богослужением, великий пост с длинным покаянным каноном и крестным путем, когда им приходилось по два часа томиться в соборе, прошла страстная неделя с еще более длинными службами, прошел и светлый праздник Христова воскресения. Великим постом у семинаристов была вторая трехдневная реколлекция, которую Людас Васарис соблюдал более сознательно, так как уже понимал по-польски и вникал в смысл духовных бесед.

Однако если бы после всех этих медитаций, бесед, размышлений, испытаний совести, после всех религиозных упражнений, празднеств и торжеств его спросили: «Как сильна теперь твоя вера? Рассеялись ли сомнения, с которыми ты пришел сюда, изменился ли ты?» — вопросы эти поставили бы его в довольно затруднительное положение. Разве он мог ответить на них? Правда, он уже причащался трижды в неделю, но все это делалось само собою, и Людас не знал, достиг ли он большего совершенства или только безотчетно выполнял требования семинарии, понемногу приспособляясь к ним.

Поступая в семинарию, Людас несколько иначе представлял себе приобщение к духовенству. Он довольно наивно воображал, что его прежде всего начнут убеждать, воображал, что ему неопровержимыми аргументами докажут бытие божье, рассеют все сомнения, объяснят противоречия, и тогда вера его укрепится, станет живой. Но ничего похожего не случилось. Никто его не убеждал, не объяснял противоречий, не рассеивал сомнений. Всех их просто усадили за молитвы и реколлекции, словно они были проникнуты глубочайшей верой. Вместо того, чтобы доказать бытие божье, их сразу окунули в ту жизнь, смыслом и оправданием которой является бог. Жизнь эта без веры в него была бы немыслимой, абсурдной и совершенно непосильной для их юной совести. Эта психологическая, практическая аргументация действовала сильней теоретических доказательств и убеждений. Если кто-нибудь не поддавался ее воздействию, он бежал из семинарии с первого либо со второго курса. Теоретические доказательства приходили позже, их следовало просто выучить, «вызубрить». Но тогда они уже большого влияния на веру не оказывали, а может быть, и вообще не могли оказать. В семинарии Васарис постоянно слышал, что живая вера — это божественная благодать, о даровании которой следует молиться, и если согрешишь перед богом, можешь ее потерять.