В тени алтарей

— У тебя самого внизу две пуговицы расстегнулись.

— А я почему-то сапогом задеваю за сутану.

— Погляди, у Балсялиса одна штанина спустилась!

— Это еще ничего, а я вот после причастия чуть не шлепнулся: хотел встать, нечаянно наступил на сутану — и ни с места.

— Погляди-ка на Варёкаса! Вот это настоящий ксендз!

Варёкас и вправду выглядел лучше других. Был он рослый и статный, да к тому же еще позаботился, чтобы сутана была сшита по нем. Может быть, и приноровился он к ней легче других потому, что дядя его был ксендзом.

— Эх вы, бедняги! — воскликнул Варёкас. — Ну какие из вас ксендзы?! Комедия, да и только! Вот я действительно ксендз! — тут он ударил себя в грудь и, воздев руки, запел: Per omnia saecula saeculorum!.. [7] А Васарюкас-то! Бог ты мой! — тут он два раза повернул Васариса, оглядел его со всех сторон и пошел дальше, повторяя: — Комедия! Истинная комедия!

Людас Васарис действительно выглядел хуже всех. Худой, щупленький, с ребячьим лицом, в сшитой на вырост сутане, он походил на мальчика, нарядившегося в отцовское платье.

В семинарии, как и во всяком организованном обществе, особенно церковном, есть своя иерархия властей. Для выполнения различных общественных функций и обязанностей существуют специальные органы и определенные лица, постоянные, либо назначаемые еженедельно, в порядке очереди.

На самой вершине семинарской иерархии, конечно, стоит епископ. Однако в той семинарии, в которую попал Людас Васарис, непосредственную власть епископа учащиеся почти не ощущали. Сам он изредка показывался в семинарских стенах, чтобы прочесть коротенькую проповедь или зайти на урок. По большим праздникам он служил торжественные богослужения в соборе, и он же совершал различные посвящения. По случаю этих богослужений и посвящений у семинаристов было по уши забот и хлопот. Одним приходилось готовиться к своему участию в сложной церемонии и к прислуживанию за обедней. Другим — разучивать песнопения и, наконец, всем, принимающим то или иное участие в торжестве, — изнемогать от усталости в соборе.

Подлинным и главным начальником семинарии был ректор. Квартира его помещалась здесь же, рядом с комнатами семинаристов. Он внимательно следил за семинарской жизнью, ему представляли реляции о поведении учащихся и к нему обращались по каждому, более или менее важному вопросу: надо ли было пойти в город, повидаться с приезжавшими родителями и родственниками или вообще испросить на что-нибудь разрешение. В годы учения Васариса ректором семинарии был прелат Валешкевич — седой, высокий, статный человек в золотых очках. Он принадлежал к старому поколению и придерживался старых взглядов.

Хотя он и не был полонизатором в настоящем смысле этого слова, но все же не признавал молодой литовской культуры, издевался над новой «хвостатой» [8] письменностью, каунасскую «Драугию» считал bezbożnym pismem [9] и с семинаристами никогда не говорил по-литовски. Вообще-то он был хорошим, хоть и строгим начальником. Юноши боялись его, как огня. Заслышав издали громкий кашель и гмыкание, они разбегались сломя голову, лишь бы не попасться на глаза седому очкастому ректору. Иногда по вечерам, желая проверить, как занимаются семинаристы, он заглядывал к ним, но при этом так громко кашлял и хлопал дверьми, что все могли заранее подготовиться к его приходу.

Совсем иной человек был другой начальник семинарии инспектор Мазурковский, толстый, плешивый, широколицый, с неизменно слащавой набожной миной. Ни его доброте, ни благочестию семинаристы не верили. Он, крадучись, как лиса, проникал в комнаты и заставал их врасплох. Никто не видел и не слышал, как он входил, тем более, что квартира инспектора помещалась в том же коридоре, где были комнаты семинаристов. Мазурковский был истый поляк-мазур и ревностный поборник польских традиций в семинарии. Для более успешного осуществления своих планов он и сам изучил литовский язык и поощрял к тому же семинаристов-поляков, чтобы впоследствии можно было назначать их в литовские приходы, а литовцев посылать в польские. В те времена в епархии и в семинарии кипела ожесточенная борьба за права литовского языка в церкви. Отголоски этой борьбы доносились до семинаристов. И хотя ее пыл разжигал патриотические чувства, он вместе с тем и деморализовал юношей, потому что подрывал доверие к начальству и приучал их к конспирации.

Патриотический пыл, размышления о будущей деятельности и призвании священника указывали большинству воспитанников путь не к религиозным, а скорее к общественно-политическим идеалам. Семинарское начальство, не способное унять патриотические страсти и не умевшее проявить необходимые терпимость и беспристрастие, само стало одним из деморализующих начал.

Большое влияние на семинаристов оказывал их духовник. Он вместе с ними молился и соблюдал реколлекции, читал им проповеди и принимал исповеди. Духовник был единственным начальником, перед которым семинаристы не гнули спину, не корчили набожных мин и при встрече с ним не смущались и не терялись, потому что он не преподавал никаких предметов, не участвовал в заседаниях и ничем не мог повредить репутации и будущности семинаристов — его связывала тайна исповеди. За время пребывания Людаса Васариса в семинарии духовники менялись довольно часто, и никто не понимал, почему. Впрочем семинаристы и в этом видели следствие национальной борьбы, потому что в духовники обычно подбирали литовца, который мог бы исповедывать всех семинаристов. По прошествии многих лет Васарис с некоторым умилением вспоминал этих духовников. Все они были такими добрыми, милыми, сердечными людьми по сравнению с остальным напыщенным и грубым начальством! Кроме того, они были несколько наивны и не от мира сего, говорили монотонным голосом, и это усыпляюще действовало на медитациях. Почему-то ни у кого из них не было музыкального слуха, что доставляло немало затруднений органисту и хору во время песнопений.

Ксендзы-профессора не вмешивались в распорядок жизни семинаристов; они жили отдельно, и семинаристы мало знали об их жизни, а если подмечали кое-какие человеческие слабости, то не слишком возмущались и прощали их.

Но было у семинаристов и начальство из их же среды. Самого благонадежного слушателя последнего курса назначали деканом семинарии. Ему вменялось в обязанность наблюдать и регулировать семинарский быт. Он назначал, кому с кем и в какой комнате поселиться. Такие назначения — «транслокации» — производились дважды в год, при этом возникало много осложнений, так как они имели большое значение в жизни семинаристов. Понятно, что должность декана оспаривали и литовцы и поляки. Помимо прочих дел, декан ежевечерне должен был давать ректору отчет обо всем, случившемся за день.

Большую роль играл и церемониймейстер. На нем лежали заботы о всех торжествах, будь то в соборе или в семинарской часовне. Обычно в праздничных богослужениях участвовали диаконы, иподиаконы, церемониймейстер, туриферарий (кадильщик) и двое служек, которые шли впереди и несли по свече в большом подсвечнике. Эти свеченосцы всегда были из первокурсников. С непривычки им приходилось помучиться, пока они не усваивали, как надо обращаться со свечами: когда и какой рукой придержать свечу, когда опуститься на колено, когда поклониться и кому в какую сторону идти. Если священнодействовал епископ, то число сослужащих и прислуживающих было очень велико, а церемониал весьма сложен. Случалось, что ошибшегося прелат-официал тут же, с капитульского места, обзывал ослом либо лошадью. Бывали такие несчастливцы, которые никак не могли постичь этой премудрости, за что им доставалось и от товарищей и от начальства.

Один из семинаристов, обладающий хорошим голосом и умением играть на каком-нибудь инструменте, назначался регентом. Он должен был с помощью профессора пения обучать и вести семинарский хор, а за вечерней службой запевать антифоны и псалмы. Вообще вся хоровая часть церемоний и торжеств находилась в его ведении. Ведал он также и концертной частью при устройстве семинарских вечеров. Обязанности регента отнимали много времени, но зато освобождали от участия в церемониях и прислуживании.