Даниил Московский

Сел в плетёное кресло. Митрополит пригладил седые волосы, подождал, пока князь сам заговорит, с чем явился.

   — В Орду отъезжаю я, владыка, за благословением к тебе.

Помолчал митрополит Максим, мутными от старости глазами долго смотрел на князя. Наконец промолвил:

   — Дела великого князя моим умом не понять, но о чём сказать хочу: повременил бы до весны.

   — Что так, владыка?

   — Побывал у меня инок из Москвы, слова епископа передал: князь Даниил болен тяжело, как бы не преставился.

   — То известно. Однако дела великокняжеские не ждут. Не на пир званый еду я.

Митрополит вздохнул, а Андрей Александрович продолжал:

   — Даниил — брат мой, и то мне ведомо, но дружба с ханом мне дороже. Я хану служу.

Взметнул митрополит белые от седины брови, произнёс властно:

   — Ты не слуга ордынского хана, ты великий князь Владимирский и помнить о том должен.

Поднялся князь Андрей, сказал раздражённо:

   — Знаю, но и иное помню: власть эта мне ханом дана и он отнять её может. Путь мой, владыка, дальний и опасный. Да и в самой Орде ровно в клубке змеином... Благослови, владыка.

Встал и митрополит, поправил золотой крест на тощей груди:

   — Бог с тобой, княже Андрей. Яз упредил тя, поступай, как твоё сердце указывает, и пусть Господь бережёт тебя.

По сосновым плахам Красного крыльца один за другим поднимались бояре и, не задерживаясь в просторных сенях, проходили в гридницу. Торопились, гадая, зачем званы. Ведь неспроста кликал князь. Такое случается, когда есть потребность выслушать совета боярского. На боярах ферязи долгополые, рукавистые, золотой и серебряной нитью шитые, камнями самоцветными украшенные. В гридницу входя, отвешивали князю поклон, рассаживаясь по лавкам вдоль стен. Даниил сидел в высоком кресле, седой, борода стрижена коротко, а лик бледный, накануне прихватило его, едва отдышался. Горящими глазами смотрел на входящих бояр. Вот они, его опора, товарищи боевые. Хоть и годы у каждого немалые, а каждый ещё в теле и саблю в руках удержит.

Когда бояре собрались, промолвил с сожалением:

   — Жаль, нет Стодола. Ожидаю его возвращения с нетерпением великим. — Потом повернулся к стоящему у княжьего кресла отроку, велел: — Зови княжичей старших, Юрия и Ивана.

Устало закрыл глаза, подумал: «Эк вытрепала меня хворь».

Бояре перешёптывались, блуждали очами по стенам гридницы, где развешаны княжьи охотничьи трофеи. Каждый из них мог бы с точностью сказать, где убит вот тот лось, чьи рога висят в простенке меж окон, или тот ярый зубр, голова которого рядом и какого они с князем Даниилом подвалили в дальнем лесу, за Дмитровом, либо того клыкастого вепря, чья голова красуется над княжеским креслом...

Вошли княжичи, поклонились боярам и по истоптанному ковру приблизились к отцу, поцеловали у него жилистую руку. Даниил, указав им на кресла рядом с собой, спросил:

   — Поди, не догадываетесь, зачем званы?

И был его вопрос не только к сыновьям, но и ко всем.

   — Значит, дело важное, коли собрал, — хором заговорили бояре. — По-пустому не покликал бы.

Даниил печально усмехнулся:

   — Да уж серьёзней нет. — И ласково посмотрел на сыновей.

Вот они, его дети Юрий и Иван, кто они для княжества Московского будут — надежда его аль позор, каким стали они с братом Андреем для отца, Александра Ярославича Невского. Жаль, поздно он, Даниил, о том задумался. И, остановив взгляд на Юрии, сказал:

   — Сколь раз говаривал я: жизненная дорога человека ухабиста, но она имеет конец. Подходит к концу и моя, а чтоб не оборвалась она для вас неожиданно, хочу наказ оставить.

В гридницу неожиданно вступили посадник переяславский Игнат с боярином Силой, усталые, запылённые. Отвесили князю низкий поклон. Даниил лицом посветлел:

   — Спасибо, переяславцы, что откликнулись на мой зов.

   — Прости, княже, задержались в дороге.

   — Не с подворья же московского. Хотел, чтоб вы, переяславцы, меня тоже выслушали и всем боярам слова мои передали. Садитесь, товарищи мои, бояре переяславские.

Тихо в гриднице, разве что скрипнет под чьим-нибудь грузным телом лавка да с княжьего двора донесутся шумы. Скорбны боярские лики, не ожидали они такого разговора, а князь продолжал:

   — Какие слова я сказывал, не впервой от меня выслушивать, и вам, сыновья, говаривал не единожды. Песок часов моих пересыпался, настала пора сказать, чтобы все знали, чего жду я от сыновей своих. Воля моя, как им княжить.

Прикрыл глаза медленно, долго молчал. Но вот оторвался от раздумий, снова заговорил:

   — Московскому и Переяславскому княжеству единым быть, не дробить. Юрию княжить, Ивану удела себе не требовать. Порвёте княжество, то к добру не приведёт. Решайте, сыновья мои, все сообща, без обид, я о Москве мыслю. Чать, вы, бояре, уразумели, о чём реку?

   — Слышим, княже, как не слышать.

   — Слова твои, Даниил Александрович, от разума, нам ли в них сомневаться?

   — Чать, не забыли вы, други мои, каким княжество Московское было, когда меня отец на него посадил? Корзном накрыть — и весь сказ. А у дружинников мечи ржавые, копья тупые, колчаны пустые и вместо брони тюгелеи. Да и какая дружина, едва ли полсотни гридней. Ныне молодцы на подбор, что в Москве, что в Переяславле. Оружие — сабли лёгкие, копья острые, у лучников стрел вдосталь, воины в броне. Поди, помните, как недругов на Оке били, за Коломну сражались. И татаре не спасли князя Рязанского. А отчего? От единства нашего! В кулак собрались.

   — Ужли, отец, мы по-иному мыслим? — поднял брови Юрий.

   — Верю, сын, однако конь о четырёх ногах, да и то засекается.

Тут княжич Иван голос подал, и была в нём печаль:

   — Скорбно нам слышать тебя, отец, когда разговор ты повёл о конце жизни. Живи долго. А наказ твой мы не порушим, бремя власти на двоих делить станем. Верно, Юрий?

Юрий кивнул согласно.

Князь Даниил ласково посмотрел на меньшего:

   — Мудрость в словах твоих, Иван. Коли так, быть ладу меле вами, братьями. Когда же случится размолвка, не решайте спор сгоряча, дайте остыть страсти. Злоба не к добру... О чём ещё мои слова? Уделу Московскому расти, шириться. Я то предвижу. Отчего, спросите? Нынче ответить не смогу, но чую, истину глаголю.

Опустились сыновья на колени, Даниил положил ладони им на головы:

   — Когда смерть примет меня, унынию не предавайтесь, живой о живом думает. Помните, ничего не делает человека бессмертным. Княжить по разуму старайтесь, чего не всем и не всегда доводилось. Я ведь знаю грехи свои и буду просить у Всевышнего прощения...

Расходились бояре, покидали гридницу потупясь, каждый из них не один десяток лет служил князю Даниилу, ныне настала пора прощаться...

Последними вышли сыновья. Глядя им вслед, Даниил подумал: «Только бы не растрясли, чего нажито, удержали и приумножили...»

С рождения человек обречён на страдания. И какой бы ни была безоблачной жизнь, страданий больших ли, малых ему не миновать.

В своей не такой уж долгой жизни Олекса вдосталь нагляделся на людское горе. В детстве, когда ходили со старцем Фомой по Руси, говорил ему гусляр:

   — Великие испытания посланы Господом на нашу землю.

Олекса спрашивал, отчего Бог гневен на Русь, эвон как народ страдает?

Мудро отвечал старый Фома на совсем не детский вопрос:

   — Терпением испытывается люд. Господь за нас страдал.

А Олекса снова донимал:

   — Ужли не будет конца терпению?

   — Как у кого, иному хватает до последнего дыхания. Эвон люд наш, русичи, сколь терпелив...

Так говорил старый гусляр Фома, не ведая, что минут века, а терпение у русичей сохранится, всё снесут — ложь и обиды. Отчего так? Уж не от тех ли давних времён запас подчас рабского терпения, когда терзали Русь ордынцы, а князья русские исполняли повеления баскаков и целовали ханскую туфлю?

Однако настанет конец терпению и очнётся народ, прозреет. Так было, когда в справедливом гневе поднялся он и вышел на Куликово поле...