Держава (том второй)

Идея атаки обескровленного противника после удачного вчерашнего боя, была в сердце каждого русского воина.

К тому же ранним утром выяснилось, что перед фронтом 10‑го корпуса японцы отступили.

— Разрешите двигаться вперёд, — просил у командира корпуса Случевского генерал Васильев.

Корпусной запросил Куропаткина.

Тот отказал!

Но ещё до получения этого отказа, генерал Васильев, кумиром у которого тоже был Суворов, занял две деревни, рассеял японцев артогнём и намеревался гнать их дальше, внеся панику в ряды неприятеля. Однако генерал–лейтенант Случевский его одёрнул, сообщив, что задуманное им движение вперёд нежелательно — ослабляет силы корпуса и удлиняет позицию.

При нежелании наступать, всегда можно найти убедительную причину.

Куропаткин приказал строптивому генералу, чтоб неповадно вперёд переть было, выделить в резерв командующего большую часть войск.

— Это нужно для предстоящих активных действий, — подсластил пилюлю Случевский.

Активные же действия заключались в том, что 17‑й корпус наблюдал, как уже средь бела дня армия Куроки переправляется на правый берег.

— Да что там Куропаткин? — вопрошали командира корпуса не просто офицеры, а командиры дивизий.

— Готовится к удару, — отвечал им генерал.

А чем ещё можно прикрыть преступное бездействие? Лишь высокими, дающими надежду, словами.

Войска Оку и Нодзу, дабы русские не отвлеклись на Куроки, начали беспокоить их не густым артобстрелом и редкими атаками.

«Мы устоим! Не отступим! — говорили на позициях. — Но пора бы и наступать!»

Уверенность в победе этим днём была необычайная!!!

Войска уже знали, что часть японцев переправилась на другой берег. Но там 17‑й армейский и 5‑й сибирский.

Что для них эти полторы дивизии с немногочисленной артиллерией. А наша задача — двигаться вперёд!

Но у Куропаткина в голове зрели свои, генштабовские мысли. А в душе, как всегда, гнездилась неуверенность. И кумиром его был не Суворов, а Барклай де Толли. Но самое главное, из своего командного вагона он не видел удивительный порыв к победе. Удивительную духовную силу войск, при которой можно бить и побеждать врага не числом, а умением…

И когда командир дивизии 17‑го корпуса просил своего корпусного дать разрешение энергичным ударом сбросить врага в реку и перейти в наступление… Из штаба пришло распоряжение «Стоять на месте, дабы преждевременным ударом не нарушить планов командующего».

К огромному сожалению, солдаты для Куропаткина были не чудо–богатыри, а бездушные сабли и винтовки. А главную роль играл не какой–то там неуловимый боевой дух, а количество боевых единиц, в пропорции к японским.

Солдат — это боевая единица, а не человек с душой, мыслями и сердцем.

Вот Куропаткин и высчитывал в своём вагоне количество и пропорции, и рисовал замысловатые схемы, мелочно опекая боевых генералов, и уничтожая любую разумную инициативу.

Он — голова! Они — вооружённые руки…

Инициатива губительна.

Пока чертились схемы и диспозиции, японцы вылезли на берег, встряхнулись, поудивлялись, что живы и их никто не трогает… И принялись наводить мосты и переправлять армейскую артиллерию.

К вечеру, положение 1-ой армии Куроки, до глубины души удивлённого затишьем, стало прочным.

Теперь Куропаткин, сидя в вагоне, стал размышлять, оставить против Куроки заслон и основными силами ударить против Нодзу и Оку… Или, наоборот, оставив там минимум войск, основными ударить на Куроки.

И снова думал и рисовал академические схемы.

«Суворов бы за это время, десять раз разбил бы меня, а затем и две другие армии», — поражался генерал Куроки, активно укрепляя свои позиции.

11‑й полк, без труда и малыми жертвами отбив все атаки японцев, ждал команды идти в наступление. Вся русская армия ждала этого приказа.

Но наступил вечер жаркого дня, а приказа наступать не поступило.

День вновь закончился буйной грозой.

Японские атаки прекратились.

— Ну, теперь лупанём косоглазых, — уверенно произнёс Сидоров. — Я правильно говорю, мужики? — обратился за поддержкой к взводу.

— Да кто б сомневался, Левонтий, — загудел взвод.

— У них уже и патроны закончились. Одна злость осталась, — загыгыкал Дришенко. — Давеча япошка прицелился в меня — щёлк, а пуль и нема… А я уже мысленно с Рубановкой попрощался…

— И с тятькой косоглазым, — поддержал тему старый рубановский солдат. Сколько бы нам с твоим отцом потом за тебя пить пришлось.

— Так этот япош, дядька Егор, булыжом в меня запустил. Да больно так, гад, по коленке попал. А пока на одной ноге скакал, убежал скотина, — развеселил взвод.

— Ты уже думал у Сидорова костыль на десять порций водки сменять, — опять встрял его земляк.

— Да я бы и за пять отдал, — с надеждой почесал кадык унтер 1-ой роты, оглянувшись на прибежавшего от командира полка Козлова.

— Где капитан? Приказ от полковника принёс.

— Вот оно, ребята, и наступление, — обрадовался Рубанов.

— Ура-а! — торжествовали солдаты, глядя на медленно бредущего к ним хмурого Зозулевского.

— Господин капитан, нашу роту первой в атаку посылают? — приветственно замахал ротному начальству Зерендорф.

— Посылают! — скрипнул зубами капитан. — На ту сторону реки Тайдзыхе.

— Против Куроки? Да там два корпуса стоят. Шутить изволите, Тимофей Исидорович, — улыбнулся Рубанов, но глядя на капитана, понял, что он не шутит, и улыбка перешла в оскал бешенства. — Эти генштабисты! — замолчал, тяжело дыша и окидывая взглядом окруживших их солдат.

— Вы офицер, и должны без рассуждений выполнять приказы вышестоящего начальства, — сухо, едва сдерживая ярость, произнёс капитан.

Аким понял, что ярость эта относится ни к нему, а к тем, у кого на плечах генеральские погоны.

— Капитан, чего вы копаетесь, — на маленьком монгольском коньке возник перед окопами сам Яблочкин. — Собирайте манатки, и в путь, — тяжело слез с мохнатого конька и подошёл к офицерам. — Ничего не понимаю, господа, — развёл руками. — Но пришёл приказ от Кашталинского. Наш и 10‑й корпус, за ночь, должны переправиться на правый берег.

— Я не знаю, как солдатам в глаза глядеть, господин полковник, — тихо, с надрывом в голосе, не сказал, а прошептал Зозулевский.

— Вы не кисейная барышня, капитан, и извольте выполнять приказ вышестоящих начальников, — кулём взгромоздясь на лошадку, поехал портить настроение соседнему батальону.

— Опять отходим, — насквозь вымокший от дождя, медленно переставляя ноги в непролазной грязи, брёл к переправе Рубанов.

— Два дня держались, — тащились следом солдаты, — зачем же отступать?

— Григорий, это не война. Это — пародия на неё! Русские так не воюют, — поравнялся он с Зерендорфом, и, снизив голос, продолжил: — Веришь, я бы своей рукой сейчас пристрелил Куропаткина, — повертел головой — не слышат ли его нижние чины. — Зачем мы сюда приехали, бросив Петербург и гвардию?

— Многие скажут, что зарабатывать ордена, — насупившись, произнёс Зерендорф.

— Врага бить приехали! — заорал Рубанов, — но быстро взял себя в руки. — А ордена — дело побочное и даже второстепенное… Побеждать мы приехали… Сражения выигрывать… Как во всю русскую историю… Никогда наша армия такого позора не испытывала, — глянул на друга и не понял, слёзы текут по его лицу, или капли дождя.

Солдаты не балагурили, как всегда, а молча месили грязь, ёжась от проливного дождя.

— Даже поужинать не успели, — услышал Аким чей–то злой голос. — Ни пивши, ни евши… Скорей отступать… А то как бы не опоздать… Японцы–то жрут, поди, — узнал по голосу Дришенко. — А у нас вечерняя прогулка.

— Ты прав, — глухо произнёс Зерендорф, обернувшись к Акиму. — Только погибнуть остаётся, чтоб позор смыть…

— Не погибнуть, а победить, — испугался за друга Рубанов.

Утром русские войска, оставив против Оку и Нодзу, 4‑й сибирский корпус генерала Зарубаева, переправились на правый берег.