Держава (том второй)

— Яблочкин сказал, что целый полк узкоглазых решил нарваться на неприятности от команды наших охотников и батальона 23‑го полка. Слышите, попали под раздачу подарков, — чуть пригнувшись, ротный побежал к месту своей дислокации в окопе.

— Японская артиллерия из муетуньцев хмель выбивает, — направил бинокль в сторону горы Зерендорф.

— Да Глебу наплевать, — тоже поднял к глазам бинокль Аким. — Он ещё на балалайке наяривает, — согласно теории капитана Бутенёва, пошутил над смертью, пригнув голову от близкого разрыва и свиста шрапнели.

Наступило короткое затишье, и из гаоляна показались японские цепи.

— Не спеши, ребята, подпустим поближе, — вынул из кобуры револьвер Рубанов.

— Чего подпускать–то, думаешь, они ханшин похмелиться несут, — пальнул в сторону врага Зерендорф. — Ну вот, бутылку разбил, — выстрелил ещё раз.

С криком «банзай» и со штыками наперевес японцы бросились в атаку.

— Пли! — скомандовал Аким, прицельно стреляя из револьвера.

— Землю легли понюхать, — перезарядив винтовку, палил по японцам Сидоров.

— По своей привычке, японцы между корпусами ударили, — в короткую минуту затишья, сообщил поручикам Зозулевский. — А мы — молодцы. Не только держимся, но и сдачи даём, — порадовался он, вновь побежав на своё место, заметив, что японцы пошли в атаку.

На этот раз их удар был вялым, и, получив отпор, цепь откатилась в гаолян.

— Выдохлись. Теперь зубы им посчитаем, — выронив винтовку, приложил ладонь к плечу Дришенко. — Ранили, черти, — удивлённо произнёс он.

— Санитар! Медбрат проспиртованный, куда запропастился? — заорал Рубанов, подгоняя ползущего к ним санитара. — Да не меня, Артёма задело, — указал на сцепившего от боли зубы, солдата.

— Хорошо, погода нежаркая и пасмурная, — подчеркнул положительный штрих августовского дня Зерендорф.

— Да вечер уже, какая, к чёрту, жара? — вытирая лоб серым от пыли и пота платком, сорванным от команд голосом, просипел Зозулевский, устало брякнувшись рядом с поручиками на дно копа. — Вы и здесь не расстаётесь, однокашники, — с уважением оглядел молодых офицеров.

— Выгодная позиция, — стал оправдываться Зерендорф. — Слева полурота Акима, справа — моя. А мы посерёдке.

— Да я ничего против не имею. Вестовой от полковника прибегал. Мы кругом устояли… И солдаты наши бодры, в отличие от японских. Наш боевой дух сегодня выше. Враг это чувствует. И убитых у них больше… Раненых в тыл отправили? — закурил, и, не слушая ответ, который и так знал, продолжил: — Многие отказываются уходить, пока бой не кончится. Настоящие орлы! — отправился на свой командный пункт.

Сообщая вечером 17 августа штабу соседнего, 10‑го корпуса о результатах боя, о том, что все атаки отбиты, командир 3‑го сибирского корпуса генерал–лейтенант Иванов произнёс:

— Потери есть, но бодрость духа огромная… Все убеждены, что никогда не отступим.

Беспрерывные атаки в этот день никого не смущали и не вызывали страха.

Лишь вечером, после боя, раненые направились в лазарет.

Натали удивлялась, перевязывая солдат и слушая их рассказы. Обычно они говорили, что всё. Хана! Дела плохи, как никогда… Все до одного офицеры убиты… Солдаты, почитай, все пропали… Неприятеля — видимо–невидимо… И против него не устоять…

— Бред раненого ёжика, — отвечал на это старший доктор, успокаивая сестру милосердия. — А повышенная взвинченность раненых давно описана медициной.

На этот раз они поражали её своим спокойствием и уверенностью в победе:

«Это ничего, что меня ранило, — говорил один, — наших там ещё много осталось»…

«Не отдадим Ляоян», — то ли ей, то ли себе внушал другой.

«Шалишь, не отступим», — грозил кулаком невидимому противнику третий.

Тяжелораненый солдат–артиллерист, которого занесли в медицинскую палатку на носилках, поведал, что когда батарею захотели заменить другой, потому как большая часть прислуги погибла, мы все возмутились, морщась от боли, рассказал солдат:

«Не надо, умрём, но не уйдём отсюда… Пожертвуем жизнью за Матушку—Россию».

Ночью он умер, и Натали поразило спокойное лицо его. И даже показалось, что солдат улыбается.

Старший доктор, выпив мензурку чистого спирта, вытирая слезящиеся глаза, произнёс:

— Наталья Константиновна… Такого подъёма духа в эту войну я ещё не наблюдал… Верю, что мы не отступим…

Вечером хлынул ливень, остудив два враждующих лагеря.

Канонада постепенно стихла.

По мнению русских генералов, офицеров и нижних чинов, бой закончился с нашим моральным и боевым превосходством.

Лишь в штабе Маньчжурской армии имелись сомнения по этому поводу. Штабные чины упорно скрипели перьями, производя на свет приказы и распоряжения по наводке мостов на Тайдзыхе, по отправке в тыл обозов, и на всякий случай выявляли на картах пути отхода корпусов на новые позиции. Не писались лишь диспозиции о наступлении.

Японские войска, в первый раз за месяцы войны, были полностью вымотаны и деморализованы.

Маршал Ояма в этот вечер собрал военный совет, и выслушивал пессимистические заявления командующих армиями Оку и Нодзу о невозможности продолжать наступление из–за огромной убыли в войсках и катастрофической нехватки патронов и снарядов.

Только командир 1-ой армии Куроки не потерял присутствия духа и уговаривал Оку и Нодзу лишь один завтрашний день продержаться на позициях… Не наступать, об этом речь даже не шла… А беспокоить русские корпуса огнём и имитацией наступления.

Сам он принял решение и был поддержан маршалом Оямой, этой ночью начать переправу на правый берег Сайдзыхе, и нанести удар с фланга, так как русские этих ударов отражать не умеют.

— У Куропаткина в резерве два корпуса. От тебя ничего не останется… Только загубишь солдат, — пугали барона Оку и Нодзу.

Но Куроки стоял на своём.

Хотя японцев учили воевать немецкие советники, но его кумиром был русский военачальник Суворов, небольшой медальон с портретом коего он свято хранил на груди.

Перед любым сражением он молился не богам, а доставал медальон с портретом и просил победы у него. Он отгонял предательские мысли, но точно знал, когда Бог призовёт и спросит его, кого он уважал при жизни сильнее — Микадо или Суворова… Ответит — Суворова!

И хотя река вздулась от дождей, ускорив течение, хотя бушует ливень и стоит непролазная грязь, Суворов поможет ему.

А ведь главное для человека — уверенность в своих силах!

И неважно, из каких духовных источников он черпает эту уверенность…

У командующего Маньчжурской армией уверенности на победу в душе не было…

А лишь бесконечные сомнения… сомнения… сомнения…

Утром 18‑го, маршал Ояма отдал приказ обозам «второго разряда» отойти на один переход к югу.

Генерал–адъютант Куропаткин распорядился отвести тыловые части и склады к Мукдену.

Боевые офицеры, прибывшие по своим делам в Ляоян, с недоумением наблюдали за суетой у штабных сереньких домиков.

«Куда, интересно, намылились эти штабные крысы?» — разглядывали суетящихся тыловиков, по жёлтым кантам определяя почтовых чиновников, по голубым — казначейских, по красным — интендантов.

«Судя по тому, что воинственно гремят путающимися под ногами шашками, и вооружены револьверами, готовятся в наступление…

Офицеры ещё не знали, что за ночь через Тайдзыхе, в брод, переправилась 12‑я японская дивизия. Вслед за ней, несмотря на ливень, перешла на правый берег бригада 2-ой дивизии и начали переправляться артиллерия и кавалерия.

Сбросить их обратно в реку и уничтожить, было делом нетрудным — был бы приказ.

Но его–то как раз и не было, хотя переправу наблюдал весь 17‑й корпус.

«Видать, командиры ждут, чтоб их поболе переправилось, а потом разом и разгромим», — рассуждали солдаты.