Держава (том третий)

— Чего? — поразилась познаниям супруга Ирина Аркадьевна.

Глеб лишь улыбался, сидя за праздничным столом в кругу семьи.

— Папа', это в ваше время исполняли вальсы, мазурки и полонезы, — не подумав, подлил немного маслица в огонь. — Сейчас: джигу–джигу, танго и кукарачу…

— Какая ещё рача? — опешил Максим Акимович и подставил Аполлону пустую рюмку.

— Милый супруг мой, смотрите сами не исполните кукарачу после столь обильных возлияний.

— Да никогда! — возмутился он. — Только вальс!

— Жизнь идёт, — вальяжно забросив ногу на ногу, чтоб скрыть растерянность, разглагольствовал младший сын. — На смену конкам приходят трамваи, лихачей заменяют таксомоторы…

— А патриотов — продажные либералы, — окончательно разозлился отец. — Всё меняется, говоришь. Может и Российскую империю другая страна сменит?.. И править ею станут инородцы… Или жиды, упаси Господи…

— Папа' я не о политике, — убрал ноги под стул Глеб.

— Что это? Современный байронизм? — всё не мог успокоиться разбушевавшийся отец, в сердцах бросив вилку на стол.

— Максим Акимович, ну что вы развоевались, право, — попыталась утихомирить его жена.

— Это не байронизм. И не увлечение. И даже — не страсть… Это — любовь! — ответил отцу и удивился возникшей за столом тишине. — А танго — современный танец чувств. Сладость надежд и горечь разочарований, — попытался разрядить обстановку Глеб:

Продекламировал четверостишие, очень тронувшее матушку.

Но настроение ей испортил старший сынок:

— Гватемала, Гватемала, мне в стакан плеснули мало, — восхитил стихотворным опусом отца, и, успокоив немного себя, окончательно разрядил сгустившуюся за столом атмосферу.

Когда правильно понявший намёк Аполлон наполнил бокалы вином, Максим Акимович произнёс:

— Зубы–то своей тангой не заговаривай…. Так понимаю, что приехал просить руки партнёрши по танцу?

«Всё–таки любовь прекрасно влияет на офицерскую душу, — пронеслось в голове Ирины Аркадьевны. — И вместо того, чтоб лазить по канату или размахивать саблей, влюблённые мальчики начинают читать стихи… И глаза их горят не боевым задором, а истомой… и, как он сказал… сладостью надежд…»

— Это очень приличная девушка из прекрасной семьи. Ещё Аким с ней в детстве дружил, — поддержала младшего сына мать. — Если вопрос стоит таким образом — я согласна, — огорошила мужа и, как любят выражаться подвыпившие поэты: низвергла в пропасть отчаяния Акима.

Ольга лишь саркастически фыркнула.

Глеб с трудом сдержался, чтоб не исполнить несколько фигур джиги.

— Через год и сыграем свадьбу, — чего–то в уме подсчитав, добавила она.

— Маман! Как через год? Ну хотя бы через полгода.

— Ага! — чему–то обрадовался отец, хитро глянув на старшего сына и сноху. — Время что ли поджимает?

— Как вы нетактичны, сударь, — сделала ему замечание жена. — Апрель 1908 года, — хлопнула по столу ладошкой Ирина Аркадьевна и домашние поняли, что спорить с ней бессмысленно. — А помолвку проводите, когда заблагорассудится, — улыбнулась младшему сыну. — И нас не забудьте пригласить, — рассмеялась она, радуясь в душе, что Глеб берёт в жёны хорошую девушку из приличной семьи.

* * *

В середине июля лейб–гвардии Павловский полк, отшагав почти три десятка вёрст на летних Красносельских манёврах, встал на бивак.

Фельдфебель 1-ой роты, покрикивая для острастки на рядовой состав — дисциплина есть дисциплина, а уставы никто не отменял, в паре со своим камчадалом равнял по шнуру и измерял аршином расстояние от одной холщёвой палатки до другой.

— Эх и бестолковый народ, — по привычке ворчал на личный состав, — вторая рота опять нас обогнала и ужинать готовится, — погладил прибившуюся к роте собачонку. — Левонтий, ты проследи, чтоб интендантскую палатку как следует, поставили, — велел старшему унтер–офицеру Сидорову, критически оглядев выбившуюся из–под ремня зелёную рубаху: «Каким был раздолбаем, таким и остался, — хоть и георгиевским кавалером заделался». — Как шнур держишь, чёрт верёвочный. Всю правильность линии исказил, — в сердцах рыкнул на камчадала.

Выровненные дежурным офицером подпоручиком Ляховским походные полковые кухни деловито дымили, радуя сердца уставших и голодных солдат.

Как всегда, красоту бивака портили разбросанные там и сям офицерские палатки.

Новый денщик Рубанова ефрейтор Дришенко, переведённый в полк после русско–японской войны, поставил палатку под деревом и внимательно следил за поваром в белом колпаке и фартуке, что готовил ужин господам офицерам.

— Артёмка, — отвлёк его от наблюдения младший унтер–офицер Козлов. — Палатку хорошо поставил? — проверил крепления. — Что–то всю службу нынче Александр Иванович завалил, — осудил собранского повара, помешивающего какое–то варево черпаком. — А где Аким Максимович? — рукавом рубахи полирнул георгиевский крест. — Пылищу сегодня подняли, маршируя.

— У командира роты штабс–капитана Буданова, — кивнул в сторону стоящей на пригорке красной датской палатки домиком.

— Воду в кувшин налил? А то соберётся поручик ужинать, а у тебя ни воды, ни полотенца, — учил денщицкому уму–разуму нерадивого, на его взгляд, ефрейтора. — Это тебе не с японцем воевать… Тут, брат, сложная наука, — свернули «козьи ножки» и задымили, отпугивая комаров.

— Господа, — важно сидел на походном стульчике Буданов. — Завтра в шесть утра подъём и продолжение манёвров. Приезд государя ожидается. То–то Ряснянский нервничает. Командир полка, его превосходительство генерал–майор Герцык Александр Антонович, изволили в отпуск отбыть, — съязвил штабс–капитан.

— Год уже в полку, а ко двору не пришёлся. Лучше скажите, Анатолий Владимирович, когда четвёртую звёздочку на погонах станем спрыскивать? Ну и должностишку, разумеется. А то ведь тоже ко двору не придётесь. И кота из второй роты почему–то не взяли?

— Вот кота не троньте, господин поручик, — заулыбался Буданов, почесав безусую губу. — Кот — это святое. Но его в Питере оставили мышей ловить. И генерала Герцыка не троньте.

— Тоже святое? — хмыкнул Аким, пренебрежительно разглядывая недавно введённое летнее походное обмундирование защитного цвета.

— Что вы на меня как на призрак командовавшего полком с 1844 по 1851 год генерал–майора фон Рейтерна смотрите? — возмутился Буданов.

— Всё–таки не нравится мне этот зелёный однобортный китель с накладными карманами на груди и боках. Не русский какой–то.

— На вас, сударь, не угодишь. Во время войны с японцами свои белые мундиры чем придётся замазывали… Ввели защитный цвет — опять не то.

— Сила привычки, — вздохнул Рубанов. — Старые двубортные кители благороднее смотрелись. А сейчас как лягушки стали. И эти пять пуговиц ещё…

— Пуговицы–то чем вам не угодили? — расстегнул и вновь застегнул китель Буданов. — По–моему, удобно. И фуражки с козырьком на солдатах лучше смотрятся, чем бескозырки. Привыкайте. Это надолго.

— Как сказал наш фельдфебель: мухи над новой формой зубы скалят…

— Поймёт потом выгоду. Грязь на рубахах у личного состава ни так заметна будет. Завтра ему «пробную порцию» государю подносить. Пусть готовится…

— Не впервой. Поднесёт со всем почтением. А Гороховодатсковский в Питере торчит. Как я в прошлом году. То ли дело на природе свежим воздухом подышать, — попрощавшись, направился в свою палатку.

Ночью моросил дождь, приятно стуча по натянутой парусине.

Вспомнились стихи сочинённые великим князем Константином.