Держава (том третий)

— А я вас жду, Максим Акимович, дабы отвести душу в беседе с умным человеком: «чувствую, что последний раз видимся, — с грустью подумал он. — Скоро покинет душа бренное и уставшее моё тело», — сел за стол и тоже стал греться чаем. — Выпьем по рюмочке в помин Дмитрия Ивановича Менделеева. Месяц уже, как преставился сей великий человек: «Скоро и мне к нему», — вновь промелькнула в голове печальная мысль. — Как великолепно он сказал: «Руководимые самодержавным единством и православной верой, мы можем и должны выполнить многое из того бесконечного, что предстоит миру ещё совершить, чтоб приблизиться к идеалу общего блага».

Видя, что супруге стало скучно, извинившись перед ней, увёл гостя в кабинет.

— Брат позвонил мне и поздравил с открытием первой сессии Второй думы, — усевшись в креслах, разлили по рюмочкам загодя припасённый хозяином коньячок. — Брат недоволен, что в отличии от Первой, открытие этой думы прошло буднично и без фанфар, — выбрал тему разговора Рубанов.

— Идея народовластия и парламентаризма — великая ложь нашего времени, — поставив пустую уже рюмку на стол, тихим голосом произнёс Победоносцев.

— Вы себя хорошо чувствуете, Константин Петрович?

«Вот и этот о том же? Неужели так плохо выгляжу?»

— Всё нормально. Болит ни столько тело, сколько душа. Дума эта может породить в государстве крайнюю смуту и нестроение. И так уже зашатались устои Священного Престола. Ведь кто такие парламентские депутаты? — задал вопрос и сам же ответил: — На мой взгляд — совершенно безнравственные представители российского общества. При крайней ограниченности ума, при безграничном развитии эгоизма и самой злобы, при низости и бесчестности побуждений, человек с сильной волей может стать предводителем партии и становится тогда руководящим, господственным главою кружка или собрания. Людям долга и чести противна выборная процедура. От неё не отвращаются лишь своекорыстные эгоистические натуры, желающие достигнуть личных целей. Люди чести и долга обыкновенно некрасноречивы. Неспособны нанизывать одну громкую фразу на другую. Своими непродуманными речами они разлагают молодёжь — особенно гимназистов и студентов. И оправдывают преступность, совершённую анархистами и безбожниками. А морально поддерживает их в этом Лев Толстой. Высокомерный себялюбивый ум. Он не пожалел в своей статье искалеченных взрывом детей Столыпина. Зато жалеет понёсших наказание разбойников и грабителей. Следовательно — стоит на их стороне. Что бы не говорили, но царю далеко не безразлична судьба России. Страна развивается и крепнет. А бунтовщики думают не о стране, а о захвате власти. И так во все времена. Приди к власти новый Емелька Пугачёв, разве даст он людям свободу? Будет казнить и вешать поболе Ивана Грозного и тем паче — Николая Второго. Никогда не сделает добра для народа власть, взятая не по закону, а по праву сильного. И самая большая опасность идёт от еврейской молодёжи. Они умны, целеустремлённы и знают, чего хотят. А хотят не отделить от России территорию, на которой проживают, как поляки и малороссы, а мечтают всю Россию прибрать к рукам. Для этого усваивают русскую культуру, заводят русских товарищей, причём берут над ними руководство. Они вызывают симпатию к себе у студентов, гимназистов и молодых рабочих… Но как поступят с ними если возьмут власть, можно только догадываться. Сейчас только отец Иоанн смелым пастырским словом обличает рвущийся к власти кагал и упрекает в мягкости царя: «Господи, вразуми студентов, — вещает он с кафедры. — вразуми власти, дай им правду твою державную… Господи, да воспрянет спящий Царь, переставший властвовать своей властью; дай ему мужества, мудрости, дальновидности!» — Дерзнул упрекнуть императора, — восхитился Победоносцев. — Даже я не смел этого делать…

Ровно через три недели, 10 марта, Константин Петрович Победоносцев ушёл в вечные дали, оставив по себе недобрую память у современников, в большинстве своём величавших его «Кощеем православия», «Великим инквизитором» и даже «Гамлетом в роли администратора», — размышлял Рубанов, покачиваясь в пролётке, катившей его по Забалканскому проспекту в сторону Воскресенского Новодевичьего женского монастыря.

Конские копыта глухо стучали по мостовой. Литые колёса раскидывали по сторонам мартовскую снежную жижу. По тротуару, обгоняя друг друга, спешили по делам мелкие чиновники, приказчики, торговцы, конторские служащие. На углу улиц стояли рассыльные. С воплями, наперегонки, летели мальчишки–газетчики, озоруя и громко выкрикивая названия газет.

Петербург жил обыденной своей повседневной жизнью.

«Большинство из прохожих даже не знает, что сегодня состоится заупокойная литургия и отпевание видного в стране человека. Неизвестно почему, «Правительственный вестник» не напечатал сообщение о погребении. Обошёлся некрологом. Вот так проходит слава земная», — вышел из пролётки у ворот монастыря, удивившись малому скоплению народа.

Служили три митрополита. Правоведы несли дежурство у гроба.

Максим Акимович тихо поздоровался с новым обер–прокурором Синода Извольским и склонил голову перед гробом, услышав за спиной: «Ангел–хранитель трона. Скромный, неподкупный и некорыстолюбивый».

Вечером позвонил брат и радостно зарокотал:

— Наконец–то сыграл в ящик этот хорёк, обучившийся диалектике…

Кладя на рычаг трубку, услышал: «Мракобес и реакционер».

«Вот именно ты и есть тот самый хорёк, — рассвирепел Рубанов–старший. — Продал имение, оставив сыновей без поместья и собственности. Зато теперь будет смело ратовать за раздачу дворянской земли крестьянам».

Аким, наслаждаясь солнечным днём, катил на авто по Невскому, а сидящая рядом Ольга вслух читала названия синематографов:

— «Аквариум», «Ампир», «Аполло», «Кристалл». Ну давай же остановимся у любого и поглядим картину. Или ты просто хочешь покататься?

— Молчи женщина. Вот ещё иллюзионы: «Тиволи», «Палас», «Пикадилли», — выбрал, наконец, иллюзион, или, по версии Ольги — синематограф, и остановил авто рядом с кондитерской. — Чего мадам желает: хлеба или зрелищ?

— Прежде «зрелищ», а затем и «хлеба», — рассудительно ответила та.

— Резонно! — вслух прочёл рекламный плакат над входом: — Иллюзион. Чудо двадцатого века. Живая фотография.

Поручив за рубль стоящему у кондитерской рассыльному приглядывать за мотором, направились любоваться живой фотографией.

Сели, касаясь друг друга плечами, и замерли, вперив взгляд в засветившийся экран. Рядом с Акимом расположился погрешить любопытный лохматый дьякон. Со стороны Ольги вольготно расселась семья во главе с тощим помещиком.

Тапёр грянул «Варяг», несмотря на то, что собравшиеся увидели после изображения петуха и надписи: «Производство братьев Пате», вокзальный перрон и господ в котелках и с тросточками, под ручку с дамами в длинных платьях. Вдали чадил паровоз, а вскоре в зале все ахнули и Ольга, делая вид, что до смерти напугалась, прижалась к Акиму — прямо на зрителей летел, вовсю дымя трубой, локомотив, таща за собой длинный пассажирский состав.

Помещица истерично завизжала, вызвав в зале хохот. Затем все увидели волны и плывущие по морю, дымящие как давешний паровоз, корабли. Насладившись «зрелищем», пошли наслаждаться «хлебом», роль коего исполнил кремовый бисквит с душистым какао.

Оглядев хорошенькую мамзельку, Аким заказал несколько бисквитов на вынос.

Мамзелька, кругля губки, словно готовясь к поцелую, перевязала коробочку шёлковой лентой, и, глянув на красавца–офицера, добавила несколько витков разноцветного шнура, продев в узелок, чтоб удобнее было нести, маленькую палочку.

— Как она на тебя пялилась, эта губастая торговка. Чуть с какао не съела, — когда садились в авто, произнесла Ольга. — Да и ты — хорош гусь…

— Гуси остались в Дудергофе и были съедены на Рождество под водочку, а не какао. Ты такую судьбу предрекаешь мне? — увидел знакомую фигуру в жандармской форме. — Извини, по–моему, мой однокашник по училищу, — ступил на тротуар. — Банников, ты ли это? Или воскрес граф Бенкендорф? Что за маскарад? — пожал протянутую руку.