Держава (том третий)

Прибыв с этапом из нескольких человек в Обдорск, Северьянов направился разыскивать дом купца. Сделать это было несложно.

— Открывай! — колотил ногой в высокие ворота, прислушиваясь к басовитым собачьим голосам: «Ежели вдруг выскочит, следует, как пристав в Берёзове с ней поступить», — поёживался он.

Вскоре ухо уловило шаги, негромкое бурчанье: шляются тут всякие, потом песцовые шкуры пропадают… Калитка, что притулилась сбоку от ворот, растворилась, и в проёме возник здоровенный мужик в остяцкой шубе.

— Николай?! — опешил Северьянов.

— Дядь Вася! То есть — Север.

— Ну чего охренел, тундра! Я и есть, — раньше младшего товарища пришёл в себя Северьянов. — Ты уже и «якаешь» меньше, — сдвинув глыбу плечом, прошёл во двор. — Собаки на привязи?

— Ага!

— За тобой приглядеть приехал. Ну, что встал, веди в дом, — сунул в широченную ладонь купчины, вышедшего на крыльцо глянуть — кого нелёгкая принесла, записку.

— Прокопий Панкратович, — протянул руку Северьянову, прочтя весточку, купец. — Сейчас покажу твой закуток, и схожу, улажу с приставом вопрос о твоём проживании у меня…

В середине декабря заштатный Обдорск стал наполняться народом.

— Дела идут, — радовался Прокопий Панкратович.

«Улыбается, наверное», — с сомнением вглядывался в заросшее буйной — от глаз до пупка бородищей, лицо старовера.

Сверху, до глаз, кудрявилась пышная, с проседью, русая грива волос.

«От лица картофелина носа осталась, да глаза. Даже ушей не видно. Куда до него Карлу Марксу. Про Владимира Ильича и вовсе молчу. Нет, всё–таки в душе, бываю иногда меньшевиком. Разве можно так про Ленина думать», — вместе с Николаем активно таскали в амбар мёрзлую рыбу с широких розвальней.

— Ходче, мужики, — подбадривал их купчина, выдыхая с каждым слогом пар, и постепенно превращаясь в снеговика. — Самая торговля пошла…

— Сильна ноне ярманка… Купцов со всех городов русского Севера и Сибири съехалось… Тыща'! — вещал он, сидя вечером за столом и уплетая со своими работниками пельмени. — Чего только не привезли. Все амбары в городе забиты. Грамотеи подсчитали, что из Обдорска вывезут до двухсот тысяч пудов рыбы и около пятидесяти тысяч меховых шкур, преимущественно песца, лисицы, белки и горностая. Хорошие у остяков рыбалка с охотой были… Всё знаю! — остановил собравшегося что–то сказать Василия. — Через два дня снаряжу обоз в Берёзов. А вы будто приказчики мои. Бородёнки только жиденькие у вас. С меня пример берите.

«Да уж. С такой бородищей ни один шпик не узнает», — сдерживая смех, Василий закашлял, делая вид, будто подавился пельменем.

— Ну, живы будем, встретимся, Прокопий Панкратович, — с чувством жал руку купцу Северьянов, а следом и Николай.

— Как ящё раз увидимся, обязатяльно тябя отблагодарю, дядя Прокоп, — уже из розвальней выкрикнул Николай.

Обоз тащился несколько дней и в Берёзов въехал в потёмках позднего вечера.

— Хотел с тобой бежать, но здоровья нет, — встретился с Василием его старший товарищ. — А это кто? — кивнул в сторону Николая.

— Большевик. В полицейского во время декабрьского московского восстания стрелял… Вот и оказался в этих местах. Проверенный стойкий большевик.

— Повезло ему. Я на погост скоро, а он на свободу, в Питер. Всё–всё! Не надо опровергать и успокаивать меня. Свою судьбу я уже знаю, — повёл гостей в дом. — Из Берёзова на оленях помчитесь.

— Да я ж яго раздавлю, к ядрене фене, — усомнился Николай.

С прищуром глянув на молодого большевика, старый большевик продолжил:

— Не верхом, а на нартах. Два проводника–зырянина уже согласились. За пять штофов спирта. Каждому! — уточнил он. — По одному сразу, остальные — когда приедут. Пьяницы оба — лютые. Но с головой дружат. Свободно изъясняются по–русски, по–зырянски и в придачу на двух остяцких наречиях: верховом и низовом, совершенно несхожих между собою. Олени закуплены по три на каждые нарты. Поедете через остяцкие становища. Там будете их менять. Спирт с собою возьмите. Не рыбой же расплачиваться станете, — развеселился он. — Деньги купец вам дал….

— И одёжу, — утвердительно кивнул головой Николай. — По две шубы, мехом внутрь и наружу, меховые чулки, и меховые сапоги. Шапку и рукавицы. Не пропадём, — бодро доложил старому большевику.

— Как до Урала доберёмся, переоденемся. В мешках цивильное платье есть. Всё по размеру. Век благодарны Прокопию Панкратовичу будем.

— Можа когда и долг вярнём, — вставил своё слово Николай.

— Завтра, в новогоднюю ночь, на дровнях и отправитесь. Ровно в двенадцать часов. Соломой вас закидают от посторонних глаз. А как подальше отъедете, на нарты пересядете. Сейчас много обозов туда–сюда ходят, подозрений не вызовите. К тому же приставы пьяные будут. Потом по Сосьве пойдёте. Маршрут с тобой обговаривал. А теперь — спать…

Когда на колокольне церкви ударило двенадцать, Николай с Северьяновым, крадучись, отправились на двор крестьянина, что должен был везти их на дровнях.

Здоровенный кобель, увидев двух собратьев на задних лапах — верхние собачьи шубы мехом наружу, в ужасе взвыл и драпанул за сарай.

Крестьянин, загодя отметив Новый Год, спал сладким сном немного согрешившего праведника.

Под охи жены, большевики вытащили, по их понятиям, меньшевика, на улицу, и долго растирали оппортунистическую головушку снегом. Благо — он был лыс, как вождь пролетариата, и это облегчило выполнение программы–минимум.

Чтоб не грохнуть нечестивца, Николай не совсем дословно процитировал Ленина:

— Декабристы разбудили Герцена. Тот, немного помучившись — нас. А мы разбудим эту меньшевистскую пакость.

Прятать в солому никто никого и не подумал.

«Пакость», к тому же, оказалась весьма горластой и чуть не сорвала программу–максимум, беспокоя тёмные улицы городишки не совсем революционной строфой, повторенной раз десять: «Когда я на почте служил ямщиком» — продолжение «меньшевик» категорически забыл. Но и этого хватило, чтоб собрать со всей улицы таких же, как он, голосистых собак, и под хоровой лай торжественно покинуть пределы города Берёзова.

Исправники даже не подумали встать из–за стола и восстановить общественную нравственность, тишину и благопристойность вверенного им населённого пункта.

Выехав за город, крестьянин и собаки притомились.

Меховые горластые твари разбежались по дворам, лысая же — стала засыпать.

Василий, видя такое контрреволюционное действие, взял в свои руки власть и управление дровнями — вожжи, а Николаю велел набрать снега, тормошить и растирать морду и голову предателя.

На простой вопрос — куда ехать, тот мычал что–то нечленораздельное и указывал рукой вперёд, в какую бы сторону саней Николай его не перемещал: «Так и заплутать нядолго», — пугался тот, на совесть тормоша и растирая сонную тетерю.

К утру, по чистой случайности увидели костёр, и, наплевав на всё — пусть даже будут стражники, наткнулись на гревшихся зырян с нартами.

Те тоже оказались пьяны в пушнину, и заговорили с приезжими на низовом остяцком наречии, из которого Северьянов разобрал только словосочетание про мать–моржиху… Или ещё про какую–то мать…

Зато, услышав про матушку, проснулся лысый возница.

На этом же диалекте, часто поминая маму, чего–то сказал кочевникам, и те, покачиваясь, побрели к нартам — два шага вперёд, три назад, попутно указывая путешественникам на рот и горло.

— Спиртику просят туда плеснуть, — озвучил их жест крестьянин.

— А затем головёшку из костра швырнуть, — разозлился Северьянов.

— По коням! — рявкнул Николай, переполошив, и может даже обидев оленей.

Наконец, чуть не днём уже, лёгкие нарты тронулись в путь.

Немного грело душу то обстоятельство, что застоявшиеся олени, свесив набок языки и часто при этом дыша, бодро помчались в заданном направлении по снежной пустыне к чернеющему вдали лесу.