Страстотерпцы

   — Невелика! — согласился Аввакум. — Да вот не обойдёшь.

Иоаким пустился было в споры о троеперстии, но Сергий, послушав ссылки Аввакума на Стоглавый собор, на Максима Грека, на всех святоотеческих подвижников, достал из ларца новёхонькую, переплетённую в бархат книгу.

   — Сё — «Жезл правления». Читай! — открыл заложенное место.

Аввакум посмотрел на первую страницу.

   — Симеон Полоцкий. Не хочу такого чтения.

   — Тогда слушай. — Поставил палец в строку, повёл медленно-медленно, выговаривая слова раздельно, а то и по слогам: — «Ныне же ново-явившимися отступники Никитою, Аввакумом, Лазарем, Феодором, Феоктистом, Спиридоном...»

   — Спиридон Потёмкин да игумен Феоктист уж преставились.

   — Не перебивай. Слушай, что написано: «... со-суе-мудре-ными пустынниками и прочими оттор-гнув-ши-ми-ся от единства Церкви и своя бого-нена-видимая бля-ди-ли-ща состав-ля-ющими и стро-ящими...»

   — Архимандрит! Что ты по складам-то бредёшь! — изумился Аввакум.

   — Я не бреду — вразумляю.

   — Тёмен смысл.

   — Ты слушай думая, а не хлопая. «Велия буря и нестерпимое волнение ударяет ныне на храмину Божественный Церкви через злохульныя уста Никитины...»

   — Никита давно покаялся. Слабый, бедный человек.

   — Молчи, Аввакум! Слушай! «Через злохульныя уста Никитины и его единомысленников: Лазаря-попа, Аввакума, Фёдора-диакона и прочих, кле-ве-щу-щих, яко несть предание святых отец, еже треми персты первыми крест святый на себе воображати православным людем».

   — Знаю Симеона! Может, он и желает царю верой да правдой служить, но вера у него папёжская, а сам он пустой краснобай. Ишь ты! «Жезл правления»! Огреть бы этим жезлом сочинителя да колотить, покуда все бесы прочь не выскочат.

   — Прекрати хаять добрых государственных людей! — сказал неодобрительно Иоаким. — Книгу возьми и прочитай. Порочить, не ведая, что написано, — скудоумно.

Аввакума отвезли на Пафнутьевское подворье, по-прежнему позволяя встречаться с духовными детьми, с родственниками.

Через десять дней снова повезли в Чудов монастырь. Во дворе батька встретил идущего из церкви Ордин-Нащокина. Боярин попросил благословения.

   — Бог благословит, — сказал Аввакум, — Я протопоп, да расстриженный.

   — Царь молится, чтоб ты снова был протопопом, — сказал боярин.

Аввакум вдруг быстро широко перекрестил всесильного ныне оберегателя большой царской печати.

   — Да будут помыслы твои угодны Господу. Знаю, об устроении царства печёшься.

   — Хочу много, да мало успеваю, — признался Ордин-Нащокин. — Ты ведь с Волги? Собираюсь завести на Волге большие корабли, большую торговлю. Коли дело сделается твоими молитвами — разбогатеет Русское государство.

Аввакум засмеялся:

   — Ты, боярин, умён, а того не знаешь: богатство русских — нищие... На овец — волк, на лебедей — соколы, а на корабли твои — кто?

Ордин-Нащокина покоробило, поскучнел лицом, глаза стали чужие.

   — Довольно России юродивых и оборванных. У нас — я в это верю — крестьянам по карману в соболях ходить, в жемчуге... Иисуса Христа тоже не в рубище на иконах пишут — в золотых ризах.

— Сначала наряди, боярин, душу в ризы да в соболя! Уж потом телеса прикрывай. Да смотри не забудь сообразить, кто до кораблей-то твоих охотник.

Разошлись. Один — за обряды дедовские стоять, другой — в приказ, о царской казне радеть.

19

Великий государь Алексей Михайлович приехал к Афанасию Лаврентьевичу поглядеть сад, уж больно много говорили в Москве о новом чуде.

Боярин успел надеть ради царя бледно-розовый шёлковый кафтан с лалами вместо пуговиц, шитый по вороту и рукавам розовым жемчугом. Спина у боярина прямая, поступь лёгкая. А ведь шестьдесят лет! Борис Иванович Морозов в шестьдесят лет выглядел древним старцем.

   — Сад приехали смотреть, — сказал государь, чуть подвигая вперёд Алексея Алексеевича.

   — Убог мой сад. Мало я успел. А занялся садом, на тебя, государь, глядя, на твоё дивное добролюбие к цветущим, плодоносящим деревам и травам.

   — Показывай! Показывай!

Афанасий Лаврентьевич поклонился, повёл гостей. Сначала в просторную комнату, с трёх сторон сплошь из огромных окон в мелкую клетку. Не из слюды, из стекла! По углам комнаты стояли кадки с пальмами, вдоль стен — корчаги с кипарисами, с сирийскими розами, с лимонами.

   — Как пахнет хорошо! — удивился царевич.

   — Это со двора, — сказал Афанасий Лаврентьевич.

Отворил белые двери на белое крыльцо с белыми ступенями. Сладостный пряный аромат жасмина до того удивил царевича, что он раз и другой взглянул на отца, ожидая и от него радости. Стена зелени встречала гостей.

   — А говоришь, сад молодой! — воскликнул Алексей Михайлович, указывая на кусты можжевельника, опоясавшие дом. — Тут целый лес.

   — Так я в лесу всё это и выкопал. Можжевельник — страж здоровья.

Белая дорожка стрелой прошибала стену подстриженных зелёных кустов, пахнущих какой-то особой хвоей.

   — Туя, — объяснил Афанасий Лаврентьевич.

Стрелой-дорожкой вышли на ровную, как стол, на нежно-зелёную лужайку. Глаз примечал на зелёном четыре клумбы, но отвести взора нельзя было от центрального цветущего пламенеющего холма. Алые пионы взбегали вверх к белоснежному, высокогорлому, с тонкими, чуть изогнутыми ручками лутрофору, а по лутрофору тонко вился зелёной змейкой росток плюща.

Четыре другие клумбы были золотые от цветов, а лужайку окаймляла белая кипенная сирень.

   — Ну, Афанасий! Ну, Афанасий! — воскликнул государь.

Афанасий Лаврентьевич, улыбаясь, вёл гостей белоснежной дорожкою всё дальше, в цветущий юный яблоневый да вишнёвый сад, потом в огород со множеством иноземных, незнакомых Москве растений и к розам, посаженным вокруг четырёхугольного пруда с островом, сплошь голубым от неведомых цветов.

   — Барвинки! — сказал Афанасий Лаврентьевич и предложил царевичу: — Ваше высочество, не желаешь ли испытать счастье?

   — А как? — простодушно спросил Алексей Алексеевич.

Тотчас подали удочку о тремя крючками, с наживкой.

Алексей Алексеевич метнул леску не больно удачно, близко от берега.

Поплавок лёг на воду и заснул. Царевич перевёл глаза на синий островок и тотчас услышал жаркий шёпот отца:

   — Тяни же ты, Господи! Тяни!

Алексей Алексеевич дёрнул уду на себя — тяжело. Повёл к берегу, снова дёрнул, выплюхнул на траву серебряного карпа.

   — А ну-ка я теперь! — загорелся Алексей Михайлович.

На крючках где оправили, где поменяли наживку. Царь забросил снаряд далеко, ловко. Сказал, ожидая клёва:

   — Твой сад, Афанасий Лаврентьевич, — диво! Я твой должник. Удивлю и я тебя, Бог даст.

   — Государь, обе руки кладу на сердце, не льстил, говоря, что от тебя перенял влечение к садовому искусству.

   — А кто у тебя садовник? Немец?

   — Русский. Из Опочки. Воин, сын, тоже помог советами.

   — Поплавок-то где? Не вижу! — забеспокоился Алексей Михайлович.

   — Тяни! Тяни! — кричал теперь царевич, хватаясь за удочку.

Царь подсек, вывез на траву... сразу трёх карасей. Тяжелёхоньких!

   — Но не карпа! — утешил сына.

   — Зато трёх! — радовался за отца Алексей Алексеевич.

Провожая гостей, Афанасий Лаврентьевич сделал подарки. Царь получил счастливую удочку и лутрофор, расписанный музами, играющими на кифарах. Алексей Алексеевич — луковицы пионов, красивую палочку из тяжёлого, тонущего в воде самшита, зелёный, но выросший в Москве лимон. Царице были подарены сушёные смоквы, царёвым сёстрам — финики, царевичам Фёдору, Симеону, Иоанну — изюм, царевнам — разное. Семнадцатилетней Евдокии — букет из алых роз и пузырёк с розовым маслом. Марфе — ей скоро исполнялось пятнадцать — розовые розы и масло лавандовое. Десятилетней Софии — белые розы да крохотную скляницу амбры, девятилетней Екатерине — жёлтые розы и мускус. Семилетней Марии — букет барвинков да коробку фисташек, пятилетней Феодосии — охапку пионов, мешок чернослива.