Страстотерпцы

   — Пиши письмо великому государю! — потребовал Наумов. — Я твоих слов и передать не смею.

   — У меня ни чернил, ни бумаги.

Принесли столбец, коломарь, дюжину перьев. Никон поиграл пёрышком и принялся писать, громко произнося слова.

   — «Ты боишься греха, просишь у меня благословения, примирения, — разговаривал он с царём, — но я даром тебя не благословляю, не помирюсь. Возврати из заточения, тогда прощу».

Наумов, сидевший в келье на скамье, подскочил к столу.

   — Не пиши, монах Никон, злых слов! Не похваляйся гордыней — тебе же и аукнется.

   — У царя войско, у царя слуги, у меня тюрьма да тюремщики, а царь мне кланяется.

Глянул на пристава, усмехнулся и снова писал, произнося слова всё громче, яростнее.

   — «Когда перед моим выездом из Москвы ты присылал Родиона Стрешнева с милостынею и просьбою о прощении и благословении, я сказал ему — ждать суда Божия. Опять Наумов говорил мне те же слова...»

Не поднимая глаз, спросил:

   — Говорил? Наумов?

   — Говорил, — согласился пристав.

   — «И я ему тоже отвечал, что мне нельзя дать просто благословения и прощения. Ты меня осудил и заточил, и я трикраты...» Слышь, Наумов? Трикраты! «...тебя проклял по Божественным заповедям паче Содома и Гоморры в первый раз, как уходил с патриаршества, ради гнева твого, выходя из церкви, отряс прах от ног своих. Во второй раз, как приходил пред Рождеством и был изгнан, во всех воротах городских отрясал прах. В третий раз, как был у тебя в столовой в другой раз, выходя, стал посреди столовой и, обратясь к тебе, отрясая прах ног, говорил: кровь моя и грех всех буди на твоей главе».

Расписался, оттолкнул от себя столбец.

   — Получи, Наумов, что желал.

Пристав рассвирепел:

   — Ты не пастырь!.. Нам-то все рассказывают: архиереи имеют дух Божий в себе. Господнюю любовь... В твоём письме каждое слово жалит, как змея.

   — Давид убил Голиафа ради любви к народу своему {48}, — сказал Никон, глядя в пространство. — Бог дал юноше силы для подвига. Но у Давида была праща, а у меня одни слова... Эх, Наумов, тюремщик ты мой! У меня остались от всех сокровищ, от всей моей силы одни слова, а в словах — правда.

Никон вышел из-за стола, открыл сундук с книгами.

   — Вот моё утешение! Вот мои судьи, мои собеседники.

Никону из Воскресенского монастыря успели доставить в Ферапонтово самую ценную часть его библиотеки: сочинения Дионисия Ареопагита, Иустина Философа, Кирилла Иерусалимского, Афанасия Великого, Григория Чудотворца, Киприана Карфагенского, Климента Александрийского, Иоанна Златоуста, Василия Великого, Григория Нисского. Историю Евсевия Кесарийского, Никифора Калиста, Плутарха, Страбона, Геродота. Извлечения из Демосфена, из Аристотеля.

Книг Никон не тронул, взял со стола Псалтирь, открыл наугад.

   — О тебе, Наумов, читаю. Бог ты мой! «Нечестивый злоумышляет против праведника и скрежещет на него зубами своими...» Слушай, Наумов, слушай! «Нечестивые обнажают меч и натягивают лук свой, чтобы низложить бедного и нищего, чтобы пронзить идущих прямым путём: меч их войдёт в их же сердце, и луки их сокрушатся». Ты сам видел, я открыл святую книгу, где открылось.

   — Нашёл злодея! Моё дело исполнять службу! — Наумов с низверженным был смел. — Ты себя с праведниками не равняй, такой же грешник, как все мы.

Выругался, взял письмо и ушёл.

Никон положил Псалтирь на стол, сел, открыл книгу, гадая о себе: «Боже! восстанови нас; да воссияет лицо Твоё, и спасёмся!»

13

— «Боже! восстанови нас; да воссияет лицо Твоё, и спасёмся!» — так говорил народу с паперти храма Василия Блаженного никому не ведомый в Москве инок Епифаний. — Я спасал душу мою на реке Суне, на Виданьском острове близ великого озера Онеги. Бился я с бесами, досаждавшими мне. Побеждал именем Богородицы. Да в оный день явился мне во сне архимандрит соловецкий Илия, святой отец наш, сказал мне: «Пиши книги на обличение царя, на обращение заблудшего самодержца к истинной вере Христовой, святой, старой!» И я написал те книги. И пришёл к вам, в стольный град, сообщить внушённое мне Духом Святым, по молитве великих старателей Господних архимандрита Илии и святых соловецких старцев.

Епифаний читал свою книгу неумеючи. Сначала во весь голос, да на морозе долго не накричишь. Осип, а от своего не отступает. Шёпотом вещал, и люди не уходили, придвигались. Нашёлся грамотей, да читал, запинаючись. Грамотея сменила некая дьяконица, зычногласая.

Епифания приютили добрые люди, ноги ему напарили, сырыми яйцами употчевали.

Стал Епифаний ходить по Москве, читать народу свои книги. Власти искали новоявленного пророка, а он и не думал прятаться, на кремлёвских площадях толокся, надеялся царя увидеть, передать ему свои книги, чтоб наверняка: из рук в руки.

Дождался своего часа.

Алексей Михайлович ехал в Измайлово поглядеть, какие семена привёз из Астрахани подьячий Приказа тайных дел Ларион Льгов, ехал с царевичем Алексеем.

Перед Спасскими воротами к царским санкам, увернувшись от стрельцов, метнулся Епифаний, держа в руках свои книги.

Алексей Михайлович увидел, что человек не со столбцом челобитной, с целым свитком, велел остановиться.

   — Что тебе, старец?

   — Великий государь! — Епифаний положил в царские руки свои книги. — Прочитай, Бога ради!

   — О чём твои писания?

   — О плаче России. Веру свою христианскую из-за проклятого Никона потерял ты еси, царь-государь, а ныне по чужим землям потерю, аки лев, рыщешь. Не вороти лица от своего, от русского...

   — Поехали! — приказал Алексей Михайлович.

Царевич видел, как на плечи монаха, подавшего книги, легло сразу несколько стрелецких рук.

   — Его в тюрьму посадят? — спросил царевич.

   — Коли не виноват, отпустят.

Стыдно было посмотреть Алексею в глаза. Сказал, гневаясь:

   — Уж очень богата Русь неистовыми людьми!

   — Мне твой бахарь говорил: на Руси каждый второй человек — искатель правды.

   — Правда в тишине!

Алексей Михайлович косился на свиток, лежащий на меховом пологе. Царевич молчал, лицо несчастное, между бровями морщинка, будто у старичка.

   — Я в Измайлово, сынок, за тишиной езжу, да царю нигде проходу нет.

   — Он знал, что ты велишь схватить его, — сказал царевич.

Алексей Михайлович не нашёлся что ответить. В Измайлове доброе расположение духа всё же вернулось. Зело утешил Ларион Льгов. Привёз заморской царьградской пшеницы на семена, и не мешочек — мешок. Четыре пуда три золотника. Алексей Михайлович сам всё перемерил. Виноградное семя потянуло пуд десять гривенок, семя запоставного дерева — полфунта шесть золотников, глотошного — полфунта. Миндальные ядра — пятнадцать золотников. Семена трухменской дыни — фунт без чети, бухарской — фунт, фунт — финикового дерева, двадцать четыре золотника ягод инде, полфунта перечного дерева, астраханского, шемаханского арбуза — шестнадцать гривенок, двенадцать золотников бумажного дерева, восемь золотников кизиловых ядер.

   — Ну, сын! Чего-чего только у нас теперь нет!

Садовник Фалентин Фалентинов семенами остался доволен.

   — Финиковые пальмы придётся в горшки посадить, — сказал он. — Не знаю, хватит ли солнца для хлопка. Остальное, великий государь, выращу.

Царевич радовался радости отца, но когда возвращались в Кремль, попросил:

   — Батюшка, ты сам почитай поданные тебе книги.

   — Недосуг теперь.

У царевича навернулись слёзы на глаза, и Алексей Михайлович поспешил согласиться:

   — Прочитаю сии книги! Прочитаю.

Но рукописи Епифания потихоньку вручил Дементию Башмакову, наказав отнести к Симеону Полоцкому, пусть Симеон читает быстро, а потом подробно расскажет, о чём писано в этих книгах.

Епифаний того прочтения ожидал в тюрьме.

14