Страстотерпцы

   — «О Боже! Они совсем осквернили жилище имени Твоего... Знамений наших мы не видим, нет уже пророка, и нет с нами, кто знал бы, доколе это будет... Доколе, Боже! Вечно ли будет хулить противник имя Твоё?»

Русские участники собора возроптали на Аввакума. Тогда он поднял руку и показал на них:

   — «Шум восстающих против Тебя непрестанно поднимается».

Кир Паисий, изумившись, как хорошо знает расстрига-протопоп Псалтирь, решил блеснуть знанием текстов святых отцов. Говорил долго, голосом ровным, ни разу не позволив себе хоть что-то из сказанного выделить. Закончил сурово, глядя на Аввакума немигающими глазами:

   — Не Богу служишь, раб, но своему невежеству. Всякий гордец стоит над пропастью, дышащей серой!

   — Эх, святейший! — Аввакум встряхнул нечёсаной головой. — Мы ведь тоже читывали святые книги. Помним, что в них сказано. «Да хвалится брат униженный высотою своею». Радуюсь я вашему рьяному поношению, ибо, уничижая, возносите меня... Помню я, грешный, и другое слово апостола Иакова: «Если в собрание ваше войдёт человек с золотым перстнем, в богатой одежде, войдёт же и бедный в скудной одежде, и вы, смотря на одетого в богатую одежду, скажете ему: тебе хорошо сесть здесь, а бедному скажете: ты стань там, или садись здесь, у ног моих, — то не пересуживаете ли вы в себе и не становитесь ли судьями с худыми мыслями?»

   — Бог покарает тебя за ухищрения языка твоего! — воскликнул толмач Дионисий, переводя гневные слова антиохийского патриарха Макария.

   — Что так стараешься, Денис? — засмеялся Аввакум. — Небось когда был игумном на Афонской горе, Богу служил, а прискакал за милостыней к нам на Русь, так вместо Бога обрёл Никона. Сего дракона Господь сбросил с патриаршего престола, как низверг ангела-отступника с небес.

   — Ты упрямствуешь ради упрямства! — снова не сдержал гнева кир Макарий. — Вся святая Палестина складывает три перста для крестного знамения. Тремя перстами крестятся сербы, албанцы, во́лохи. Даже римляне и ляхи! Один ты, протопопишка, окаменел в своём безумном упорстве, машешь на себя пятерней!

   — Машу! Машу пятерней! — вскричал Аввакум, выныривая из ледяного родника и окуная душу в ясный пламень Божественного восторга. Все члены его, согнутые темницами, распрямились; как белый журавль, поднимающий крылья перед взлётом, поднял он слова, хранимые в сердце, и стали они, будто пламенеющие облака, и обожгли премудрых иноземцев и лисемордую братию русских иерархов. — Хе, кого помянул! Рим! Рим давно упал. Встал бы, да тяжкий горб грехов согнул и не даёт подняться. Ляхи же с Римом, как раки, сцепились. Лежат, миленькие, в пыли, в навозе своём. Чего их поминать, врагов истинного христианского благочестия! Да и ваше, восточное православие зело пестрёхонько! Магомет турецкий подмял вас и ногу на грудь вашу поставил. Вы, господа, — святейшие, преосвященства и прочая братия — и впредь приезжайте к нам — учиться. Не поучать, ибо вы нишие духом, — учиться, говорю!

   — Не надо бы так! — пролепетал патриарх Иоасаф.

Аввакум поклонился ему.

   — Пусть слушают!

   — Замолчи, Аввакум! — закричал Иларион. — Говори по делу!

   — Пусть будет по-твоему. Дело у нас одно. До Никона-отступника в нашей России у благочестивых князей и царей православие было чисто и непорочно, церковь немятежна. Никон-волк со дьяволом предали всех нас, в троеперстие ввергли. Первые наши пастыри пятью перстами крестились. Пятью благословляли! Уж сколько раз поминал ваших палестинских святителей, верных пятиперстию, и ныне помяну: святого отца Мелетия Антиохийского, Феодорита Блаженного, епископа киринейского, Петра Дамаскина...

   — Про Стоглавый собор не забудь {50}! — съехидничал Иларион.

   — Не забуду! Нельзя мне не помянуть святых деяний Стоглавого! Тогда, при царе Иване, соборные законы писали знаменосцы Гурий да Варсонофий. Схима была их знаменем! С ними, с казанскими чудотворцами, был и Филипп, соловецкий игумен. Вот она, духовная красота, крепость русская! Святость русская!

Патриархи выслушивали перевод Дионисия озабоченно.

Вскочил как ужаленный ярославский архимандрит Сергий.

   — Глупы были русские святые! Грамоты не ведали!

Дьяк Иван Уарович, человек Никона, заулюлюкал, как на псарне:

   — Улюлю на твоих святых! Сами были тьма и тьму плодили. Медведь им был друг, не человек.

   — Все эти святоотеческие старцы, — взрокотал Иларион, изнемогая от своей просвещённости, — все эти доморощенные пустынники и столпники Псалтирь наизусть выдалбливали, так и не научившись за всю жизнь складывать буквы в слова. Как у них заучилось, так и твердили, иной раз дикое и несуразное. Не защищай тьму, протопоп!

Вскипела кровь в сердце Аввакума, загородил лицо от света, глядел на русских иерархов и стонал:

   — Ах вы, лисы! По-лисьи лаете. Шкурки-то на вас лоснятся! Господи, да отрежь ты им языки! Ведь черным-черно от их блевотины. Святых подвижников земли Русской, родной матери своей, не дрогнув, оклеветали. От самих себя отреклись ради объедков с волчьего стола.

Возопил Сергий, взъярился Иларион, но и Аввакум гремел, будто гром небесный:

   — Чист есмь аз! Прах прилипший от ног своих отрясаю пред вами, по писаному: «Лучше един творяй волю Божию, нежели тьмы беззаконных».

   — Он бесчестит нас! — потрясал кулаками дьяк Иван Уарович. — Что же мы терпим это?

   — Вы есть мерзость! Растереть бы вас, как плевок! — крикнул ему Аввакум. — Господи, избавь Россию от волков-пастырей!

На него кинулись толпой. Аввакум видел: патриархи тоже повскакали с мест. Дьяк Иван схватил протопопа за ворот рубахи, поволок. Били кулаками, пинали.

Аввакум отшвырнул от себя насевших:

   — Постой! Не бей!

Рванулся к Дионисию.

   — Переведи патриархам: апостол Павел пишет: «Таков должен быть у нас архиерей — преподобен, незлобив, отделённый от грешников и превознесённый выше небес», а вы, убивши человека, как литоргисать станете?

Святые соборные старцы, оправляя рясы и бороды, расселись по своим местам. Аввакум отошёл к двери и... повалился на бок.

   — Вы посидите, а я полежу.

   — Дурак ты, протопоп! — крикнул Сергий.

   — Злодей! — поддакнул дьяк Иван Уарович. — Патриархов не почитает.

   — «Мы уроды, Христа ради! — ответил словами апостола Павла Аввакум. — Вы славны! Мы же бесчестны. Вы сильны! Мы — немощны».

К нему подошли Иларион и Павел Крутицкий, спросили, почему не согласен с троением, во славу Троицы, аллилуйи?

Аввакума осенило, ответил складно, сильно, словами Дионисия Ареопагита, а кончил по-свойски:

   — Сколько же вы, неразумные, будете нянчить римскую блядь?

   — Этот человек не знает покаяния, — объявил кир Паисий в великой досаде, что все слова биты, собор мудрых превращён в ристалище кулачных бойцов.

Аввакума вытолкали из Крестовой палаты и прямо в сенях, в Божьем доме, заковали в цепь. Повели в подвал, из подвала же навстречу ему тащили на цепи попа Лазаря.

22

Благолепием великолепных риз и мантий, молчаливой величавостью встретил собор попа Лазаря, измученного трёхмесячным сидением в цепях — шея прикована к ногам. Глаза подслеповатые, бирюзовые, как у младенца, в пороше рыжая борода, а лоб, как большой купол на храме Успения, сиял, светил.

Вселенский судья кир Паисий задал Лазарю вопрос не из самых строгих:

   — Почему не приемлешь новых книг, имеющих благословение вселенских патриархов?

Лазарь поклонился Паисию до земли, ответил не ахти как внятно, ибо вздыхал на каждом слове.

   — Сего — Господи! — не приемлю — ох, Господи! — яко всем древним — Господи, Господи! — всем древним, говорю, книгам противны. Потому — Господи! — и не хочу принимать их.

Снова поклонился, на колени встал, ударил лбом в пол — аж ухнуло, а поднявшись, сказал:

   — Молю вас, крайних пастырей, повелите идти мне на судьбу Божию — в огонь. Аще сгорю, то правы новые книги, аще не сгорю, то убо правы старые наши, отеческие книги. Они ведь тоже с греческих переведены, с древлих, неперепорченных.