Страстотерпцы

   — Правду ли брат говорит? — спросила боярыня.

   — Правду, — согласно кивая головой, моргал глазами Шестак.

   — Отчего не возвращаешь обещанного, зачем лошадь испортил?

   — Да я бы по пяти мешков отдал. Не уродило полюшко, — сказал Шестак. — Силивану потеря не в ущерб. Он сам-треть, а у меня одних детей шестнадцать душ. У него четыре поля, у меня — одно, да и то возле болота.

   — А лошадь зачем загнал?

   — Старший братец одну ездку дал бесплатную, за остальные изволь дровами делиться. От второго воза четверть, от третьего половину, от четвёртого мне четверть... У самого дров на три года заготовлено!

Федосья Прокопьевна задумалась. Приказала домоправительнице Анне Амосовне:

   — Вели отсчитать Третьяку, или как его, Шестаку, дюжину плетей. Берёшь — отдавай.

Мужика тотчас повалили на лавку, отстегали.

   — Ты уж прости меня, — сказал брату богатый Силиван. — Не битья твоего хотел, а достояния моего.

Боярыня намёк поняла, улыбнулась:

   — Умный ты мужик, Силиван. Добрый. Пожалел брата, но чего же так долго медлил с жалостью? У Третьяка — фу-ты, Господи! — у Шестака шестнадцать робят.

   — Да уж семнадцатого ждёт.

   — У тебя сын? Дочь?

   — Дочка. На выданье.

   — Сколько у тебя лошадей, Силиван?

   — Три, государыня! Одна теперь порченая.

   — Вот вам, братья, мой суд, — объявила Федосья Прокопьевна, поднимаясь и целуя икону, которую ей тотчас поднесли. — У тебя, Шестак, шестнадцать чад, и ты ждёшь семнадцатое чадо. Одно поле столько ртов не прокормит. Но от тебя мне, барыне, прибыль в душах, а от тебя, Силиван, убыль. Возьми же ты, старший брат, лучшее поле себе, а три других отдай младшему. Возьми себе лучшую лошадь, а две оставь Шестаку. А ты, Шестак, по осени верни брату обещанное зерно, а через три года отдашь ему лошадь с жеребёнком... Тебе, Силиван, даю пятнадцать рублей. Десять дочери на свадьбу, на приданое, пять тебе. А теперь ступайте, с Богом!

Силиван окаменел, но Шестак взял его за руку, повёл, а потом вернулся, поклонился:

   — Боярыня! Благодетельница! Дозволь мне отдать Силивану моё поле, что у болота. Я и с трёх прокормлю деток.

   — Через три года отдашь ему своё поле, — нахмурилась Федосья Прокопьевна и приступила к следующему делу. Изумительному!

Сосед у соседа крышу украл. Ладно бы одну — три! Украл первый раз, украл другой раз, а на третий попался на последнем снопе.

Вор был молод, сватал дочь у соседа, а тот не отдавал.

Федосье Прокопьевне виноватый понравился. Лицо простое, а видно, что умён, сноровист.

   — Много ли за невесту с тебя запрашивают? — спросила боярыня.

   — Немыслимое! — трижды поклонился ответчик. — Сто рублей.

   — Счёт знаешь?

   — Знаю. Писать, читать тоже могу.

   — Поедешь управляющим на мои солеварницы. А с тебя, старик, у меня спрос! — обратилась Федосья Прокопьевна к истцу. — Как же это ты крышу свою трижды проспал? Велю я тебе отсыпать плетей по твоему запросу с соседа. Ну а коли на меньшее за дочку свою согласишься, то и получишь меньше.

В глазах у старика мелькнули упрямые огоньки: решился терпеть, да дворовые палачи расстарались — на седьмом ударе завопил:

   — Довольно!

   — Семь рублей с тебя! — объявила жениху боярыня. — Играй свадьбу да езжай, куда велено...

Подарила невесте кумача на сарафан.

Несколько дел было совсем не стоящих. Кто плетень передвинул, кто лошадьми посевы потравил. У одной бабки куры повадились у соседа нестись.

Не успела рассудить куриное дело — приехала сестрица княгиня Евдокия.

Федосья Прокопьевна позвала сына Ивана Глебовича, просила продолжить суд, а сама удалилась с гостьей в моленную комнату.

   — А я от батюшки Аввакума! — радостно объявила Евдокия. — Благословение тебе прислал.

   — Как его, страдальца, держат? В цепях, в колоде?

   — Слава Богу, не утруждают. Келья просторная, светлая. Книг дали, бумаги, чернил. Караула стрелецкого тоже нет.

   — Может, Алексей-то Михайлович простить батюшку собирается? Царица просила за него.

   — Князь Пётр Семёнович был у стола вчера. Государь обедал со святейшим да с Ордин-Нащокиным. У них у всех о другом голова болит. Афанасий-то Лаврентьевич по царскому велению посылал тайных людей к молдавскому да к валашскому князьям, чтоб уговорили султана вернуть престолы Макарию да Паисию. И к святейшему Парфению посылали, к константинопольскому. А вчера весть пришла: антиохийского да александрийского с мест погнал не султан — сам Парфений. За то, что патриаршества свои бросили!

   — Вот уж стыд царю! — возликовала Федосья Прокопьевна. — Выходит, Никона низвергали из сана низвергнутые. Неправые неправого неправо изгнали. И се им знак от Бога.

   — Царь хотел денег Парфению послать, да Афанасий Лаврентьевич отговорил. Вернуть престолы один султан может, деньги пригодятся для евнухов, для их приказных людей. — И сделалась вдруг счастливая: — Я батюшку Аввакума осетровым холодцом потчевала да ещё глухарём. Пётр Семёнович с охоты привёз. Батюшка аж удивился. Глухарей, говорит, в Григорове всего один раз ел. Охотники отцу продали.

   — Завтра и я поеду, — Федосья Прокопьевна взяла сестру за руку, шепнула: — Пошли посмотрим, как Иван Глебович крестьян судит.

Юный хозяин множества сел, земель, угодий, тысяч и тысяч душ в материнское кресло не посмел усесться, стоял, облокотясь на спинку вотчинного «трона».

Как на грех после мелочных склок дело попалось тяжёлое, стыдное. Старик, глава семейства, отнял жён у троих сыновей, ходил с ними в баню, а они все три — забрюхатили. Сыновья, сговорясь, напали на отца в поле, но он изувечил молодцов. Один окривел, другой остался без зубов, старшему, самому сильному, руку вывернул.

   — Сама такое дело разреши! — посоветовала сестре Евдокия.

   — Пусть уж он. Теперь как вмешаешься...

   — Ведь срам.

   — Срам, да жизнь.

Иван Глебович, наслушавшись непотребств, был красен как рак. Высоким голоском крикнул дворовому мужику:

   — Пров! Петуха принеси!

   — Господи! Чего это он? — изумилась Евдокия.

Принесли петуха. Пустили.

   — Видишь? — спросил Иван Глебович старика. — Петух! Дурному петуху топором по шее да в котёл.

Старик упал на колени.

   — Смилуйся, боярин! Сыновья с жёнками жили, а детей всё нет... Я и рассерчал... Мне внуки нужны, землю пахать.

   — Не боишься ты Бога! — сказал Иван Глебович сокрушённо. — Сколько греха из-за твоего неистовства. Блуд. Дети подняли руку на отца. Отец изуродовал детей... Тебя бы на цепь да к Павлу Крутицкому. — Вдруг затрясся, топнул ногою. — Сам ступай на Соловки! Сам объяви святым отцам о своих прегрешениях! Сбежишь — сыщу, а сыскав, велю засечь до смерти...

Повернулся к сыновьям:

   — И вы ступайте прочь с глаз! И знайте! Путь на мой двор вам заказан.

   — В меня! — прошептала Федосья Прокопьевна. — Ишь как с делом-то управился! Пусть год погуляет, а на другую осень женю.

17

Евдокия, похваставшись встречей с Аввакумом, — опередила сестрицу! — уехала домой ужасно довольная. Федосья Прокопьевна только головой качала да посмеивалась: была меньшая и осталась меньшая.

Пора было отобедать. Ела Федосья Прокопьевна в своей боярской трапезной, сотрапезники у неё были люди в Москве знаменитые. Двенадцать человек юродивых и блаженненьких кушали боярский хлеб.

Грозный, как пророк, Киприан прочитал застольную молитву, и боярыня, черпая ложкой из тарелей, стала кормить одного за другим.

Обойдя стол трижды, наконец и сама села на уголок, с дурачками-отроками, с Алёшкою да с Михалкою. Оба были сопливы, уродливы, но Федосья Прокопьевна кушала из одной с ними тарели, утирая концом скатерти дурачкам носы, рты, подбородки.

Друг Аввакума юродивый Фёдор, одетый в чистую белую рубаху, был как херувим: златокудр, лицом светел, но глазищи, как колодцы. Печаль со дна души неодолимая, не-у-молимая! Федосья Прокопьевна боялась Фёдора. Никогда с ним первая не заговаривала. Юродство его тоже стало особенным. Приходил в церковь и замирал, скрестив покаянно руки на груди, не видя ничего, кроме креста на престоле, не слыша песнопений, возгласов, оглушённый ударами своего сердца. Новая беда затопляла, как половодье, православных, чуял беду, а что она такое — не ведал.