Пламенем испепеленные сердца

Восхищенный дальновидностью и красноречием деда, Ираклий переводил слово за словом, стараясь поточнее выразить смысл сказанного.

Алексей Михайлович изволил произнести ответную речь:

— Порадовала меня мудрость грузинского царя, который осветил положение не только в Грузии, но и на всем Кавказе. Тебе, царь, не следует спешить с пострижением в монахи, ибо велика есть мудрость твоя и проницательность, а шестьдесят семь лет для государственного мужа лишь источник великого просветления… Верно и то, что горцы ваши будут служить нашим надежным форпостом на Кавказе… Твой и мой — наш общий сын Ираклий готов выполнить любое паше — твое и мое, — государь, решение. В случае создания единой христианской Грузии и усиления ее наши южные границы находились бы в безопасности как в устье Волги, так и на Черном море, где интересы нашего государства давно нуждаются в надежной опоре. Бесспорно и то, что именно сегодня, когда в Картли сидит девяностотрехлетний вероотступник, которым недовольна половина Грузни, если не больше, когда из-за него Исфаган теряет свое влияние в Грузии, а имеретинский царь, твой зять, поклявшийся мне в верности, правит второй половиной всей Грузии, и по многим другим соображениям совершенно очевидно, что сегодня наилучшие условия для того, чтобы выполнить мечту наших предков и наши намерения, но… — здесь царь запнулся, прямо поглядел в ясные глаза Теймураза и, понизив голос, продолжал: — Но… у такого огромного государства, как Россия, много, очень много трудностей, которые мешают нам приступить к немедленным действиям на юге.

Первое… Осложнились отношения с поляками, у нас с ними война из-за Украины.

Второе… Шведы давно зарятся на наш север и собираются идти на нас войной.

Третье… Турция с Черного моря старается вторгнуться в наши пограничные земли, хочет покорить и поработить живущих на Дону казаков, о которых здесь было упомянуто.

Четвертое… Объединенная с нашей помощью и под вашим венцом Грузия настроит против России шаха с султаном, которые по сей причине перестанут вредить друг другу и начнут злоумышлять против России. И могут принести много зла.

Пятое… Само нынешнее состояние Картли и Кахети требует, даже ценой определенных уступок, в первую очередь поднять в стране торговлю, укрепить хозяйство, дабы народ не голодал, иначе не только моих ратных людей, но и своих собственных вам не прокормите! Ведь временное войско, состоящее из крестьян, без царского соизволения разбредется, рассеется, стремясь или сеять, или собирать урожай, или же вовсе по лепи своей.

Беседа, начавшаяся в полдень, закончилась в полночь, и никого не клонило ко сну, никто не ощутил голода, никто не зевал и не скучал — стоял совет откровенный, звучали речи искренние, правдивые, витал, дух верности и братства.

Не пахло здесь ни ложью, ни лицемерием.

Правда, и надежда отдалилась от Теймураза — московский государь сказал твердо, что сейчас помочь ничем не может: после того, как усмирит поляков и шведов, будет видно. Обещал твердо: отправит послов к шаху и попросит, даже потребует вернуть Теймуразу Кахети.

Задумался Теймураз, притих, сказал свое последнее слово:

— Я доверил тебе царевича — свет очей моих и зеницу ока всей Грузии. Береги его, как сына, ибо он не просто кровь и плоть моя, а сын Грузии на русской земле.

— Царевич — гордость моего двора и один из умнейших и красивейших молодцев. Я-то буду ему отцом, но что будет, как он поведет себя сам, этого я знать не могу, ибо большой грех или благо гнездятся в красоте его и мудрости… Особенно для наших женщин… — с улыбкой заключил государь.

Трудным было положение царя, еще труднее — положение Грузии.

На следующий день государь через Ираклия передал Теймуразу просьбу — не торопиться с отъездом, желаю, мол, поговорить с ним еще да на охоту нашу российскую пригласить.

— До российской ли охоты мне, сынок, коль в стране моей неверные на людей моих охотятся. Да и что нового может сказать государь, раз уж в главном отказал? Чем сможет он меня поддержать?

— Мне он ничего не поведал. Однако ж учесть надобно, что мысли свои сокровенные государь никогда не раскрывает до конца. Даже первому визирю своему Илье Даниловичу Милославскому, родителю государыни, до конца не доверяет…

— Что, боярин Милославский тесть государев? — спросил Теймураз, угадавший суть сокровенных дум царя.

— Так уж заведено у них, тесть ведет дела первого сановника… Так вот, ни Милославскому, ни патриарху Никону, самым что ни есть приближенным своим, не доверяет он до конца.

— Истинный владыка сам себе до конца не доверяет, не то что домочадцам, священнослужителям или придворным, в каком бы сане они ни возвышались. Разве только послу своему откроется, да и то лишь отправляя его с высочайшим поручением, — с двусмысленной улыбкой обронил Теймураз, мельком покосясь в сторону Чолокашвили.

— Так вот, — продолжил прерванную дедом мысль Ираклий. — Видно, с глазу на глаз желает сказать тебе что-то.

— Посмотрим… — задумчиво вымолвил Теймураз.

Воцарилось молчание — долгое, вялое, затяжное.

В палате были трое — Теймураз, Ираклий и Георгий Чолокашвили.

Теймураз сидел за украшенным резьбой столом на такой же резной скамье. Высоким челом он упирался в ладонь левой руки, а пальцами правой постукивал по матово поблескивающей поверхности дубового стола, в такт пристукивая при этом вытянутой вперед ногой. Чолокашвили стоял чуть поодаль от него, возле русской печи, и время от времени подкладывал в пылающий огонь березовые поленья. Дрова потрескивали, наполняя просторную палату дурманящим благоуханием березы. Ираклий стоял подле окна и внимательно наблюдал за суетившимися во дворе Кремля стрельцами: кто расчищал занесенные снегом дорожки, ведущие к дворцовым подъездам, кто запрягал сани, кто отводил коней на водопой к прорубям в Москве-реке.

Валил снег.

В палате, как и во всем дворце, стояла глубокая тишина: толща стен кремлевских дворцов не пропускала никаких звуков ни в одно время года, а тем паче зимой, когда сплошная снежная пелена поглощала все окрест.

Молчание нарушил Ираклий:

— Будь у нас такие работники и воины, как эти стрельцы, мы бы и горя не знали, — раздался его по-юношески ломкий бас.

— Горе горем, царевич, но в том сомнений нет, что шахиншаху и его псам мы наверняка не позволили бы не только терзать нашу землю, но даже и лаять в нашу сторону. — Как бы сбрасывая тяжесть дум, Теймураз привстал, подошел к внуку и вполголоса спросил: — Что ты знаешь, сынок, о стрельцах?

Внук понял смысл испытующе прозвучавшего вопроса деда, который хотел убить сразу двух зайцев — проверить осведомленность внука в делах дворцовых и самому узнать кое-что новое о ратных возможностях тех; на кого он возлагал столь большие надежды, хотя бы в будущем.

— Стрельцы, дедушка, — по-нашему это копьеметатели и лучники. Поначалу, при Рюриковичах, они и вправду были копьеметателями да лучниками, а при Романовых постепенно превратились в вооруженное пищалями и пушками постоянное войско, главную опору Московской Руси. Во второй половине минувшего века, во времена владычества последнего из Рюриковичей царя Федора Иоанновича, положение стрельцов упрочилось, а ныне они окончательно сложились в основное в государстве войско, объединенное в стрелецкие слободы. На первых порах в лучники набирали вольный безземельный люд, шатающийся по земле России без надзора. После уже служба при царском дворе стала их ремеслом, стрелецкое войско было разделено да расселено по разным слободам. Стрельцы московские выдвинулись особо. Помимо них, есть стрельцы и в других местах, повинуются они местным воеводам, которые содержат их, однако же, из царской казны. Селятся стрельцы в отведенных им местах, которые так и именуются — стрелецкие слободы. В слободах у каждого свой дом и подворье, где и живут они вместе со своими домочадцами. Стрелецкий указ ведает пограничными, таможенными, хозяйственными делами, соблюдает во всех поселениях царские порядки, стережет крепости и темницы. Бунты всякие подавляют тоже стрельцы.