Пламенем испепеленные сердца

В предгорьях Кавказа, словно насекомые, налетевшие на падаль, роились разбойничьи шайки, принесенные ветром, гуляющим меж севером и югом. Разум шамхалов мутился от путаницы умыслов и ханжества. В отличие от отца, шах Аббас Второй болезненно переживал двуличие кавказских мусульман, они же, стремясь угождать и тем и другим, искали собственной выгоды и стремились урвать кусок пожирнее. Поэтому шаху Аббасу Второму пришлось схватить заигрывавшего с Московским двором Ростом-хана и вместо него посадить его брата. Этот шаг Аббаса Второго всполошил горных разбойников, и они наперебой принялись угождать Исфагану, чем сильно озадачили вклинившиеся вглубь на юг русские воеводства — Теркское и Астраханское.

Оправдавший себя шаг придал шаху смелости: он возвысил ширванского хана Хосрова и стал с его помощью притеснять и грабить русских купцов. По его же наущению Сурхай-бег и Казанала-Мурза напали на русскую крепость Сунжу, взять крепость они не смогли, но переполох вызвали изрядный. Впрочем, через год они все-таки своего добились, крепость разграбили и подожгли.

Обнаглевший Хосров-хан заявил теркскому воеводе, что, согласно повелению шаха, он собирается завладеть крепостью Терки в пику кабардинцам, которые подчинялись русским, найдя с ними общий язык.

Московский двор, встревоженный самоуправством ханов и шамхалов, отправил в Исфаган послов. Шах, не желая обострять отношения с русским царем, отвечал, что Хосров-хан действует по собственной воле.

Узнав от царя Ростома об отъезде царевича Ираклия и царицы Елены, Хосров-хан натравил на царскую свиту разбойников, которые взяли в плен сорок три человека — мужчин и женщин, захватили большую часть подарков, предназначенных русскому царю, но, благодаря мужеству горцев и имеретинцев, посланных царем Александром в сопровождение наследника престола, юный царевич с матерью были укрыты в Терках, оттуда их переправили в Астрахань с помощью русских и в конце концов доставили в Москву, где их приняли с истинно царскими почестями и отвели им роскошные покои в Московском Кремле.

Через несколько дней после прибытия царевича царь Алексей Михайлович принял его в Грановитой палате в присутствии всех заморских послов. На торжественном обеде, данном в честь гостя, по правую руку от царя сидел патриарх Никон, а по левую — царевич Ираклий, о котором сам патриарх пожелал сказать слово.

Никон святой мученицей помянул Кетеван и вечную славу воздал всем трем сыновьям Теймураза — Левану, Александру и Датуне. Сидевшая рядом с царицей Марией мать царевича Елена всхлипнула, Чолокашвили поднес ей платок.

Очень скоро грузинский царевич стал любимцем Алексея Михайловича. Без него не обходился ни один праздник, ни один прием и молебен, повсюду царь появлялся в сопровождении Ираклия, которого в Москве величали царевичем Николаем Давидовичем.

В высшем кругу московской знати он занимал место сразу после патриарха Никона. Здесь с полным пониманием относились к заветным мечтам царя Теймураза, не располагая реальной возможностью помочь Грузии, всячески старались выказать уважение к этой стране, восхваляя мудрость и красоту царевича.

Теймураз не скоро узнал о нападении на Ираклия. Весть принес однорукий Гио, которого затем и отправил в Имерети Георгий Чолокашвили, чтобы успокоить Теймураза на тот случай, если он узнал об этом нападении от кого-то другого.

— Как же ты оставил Ираклия, сынок, как мог вернуться сюда?! Так-то ты мой наказ выполняешь, я ведь на тебя надеялся, как же теперь царевич без тебя обойдется? — по-кахетински, по-отцовски попрекнул верного Гио расстроенный царь.

— Я не хотел возвращаться, но Чолокашвили не оставлял меня в покое, а потом сам Ираклий повелел… Его волю я выполнил только тогда, когда они уже были совсем в безопасном месте, Астрахань миновали.

— Так что же мой Ираклий?

— Ираклий велел мне вернуться и все подробно рассказать, как было. До деда, говорит, дойдут неверные слухи, он тревожиться будет, а услышанному из твоих уст поверит и успокоится.

— Умереть бы за него его деду, — проговорил Теймураз, и слеза еще раз покатилась по его изможденному лицу. После гибели Датуны он уже не стеснялся слез.

Теймураз сел писать письмо русскому царю. Сообщил о всех кознях, которые затевал против него шах по наущению и доносу Ростома. Не только братство, но даже простые связи Грузии с Россией лишают рассудка всех Сефевидов, а Аббас Второй сделает все, только бы русские не ступили на Кавказский хребет и не протянули Грузии руки помощи. Не помочь грузинским царствам — значит обречь христианство в Закавказье на гибель.

Написал царь и Ростому:

Письмо попало в руки царицы Мариам. Немедля подступила она к несговорчивому старику:

— Не обижайся, мой повелитель, но Теймураз правду пишет. Я благодарна тебе за то, — что ты сам подвигаешь меня на помощь христианам, но я поняла, что эта помощь тебе нужна для того, чтобы их же и обманывать, их внимание отвлекать, а тем временем кизилбашей поддерживать.

Ростом молчал, Мариам продолжала твердо, чеканно:

— Разве я не знаю, что в душе ты христианин! Что чужая вера тебе нужна для отвода глаз. Все это я знаю, но всему есть предел. Датуна был самым подходящим наследником престола, да и лучше его сына нам не сыскать. Как же ты мог умышлять против него? Как ты мог сообщить в Исфаган и злодеям об отъезде Ираклия в Москву, без помощи которой, сам не хуже меня знаешь, в конце концов уничтожат нас.

— Но кто поручится, что они не принесут нам еще больше зла? — возразил Ростом.

— Без корысти и без подарков даже муж с женой не уживаются, ты сам это хорошо знаешь, сам не раз говорил. И русский царь постарается извлечь из Грузии пользу. Это уж незыблемая воля всех царей. Но ясно и то, что они не пожелают истребить единоверный народ так, как жаждут этого Сефевиды.

— Я никогда не помышлял об уничтожении народа, напротив, я сделал своими руками столько, сколько не делал никто со времен Давида Строителя и царицы Тамар.

— Ты верно говоришь, но не забывай и то, что если оба шаха не смогли поколебать веру твоей Родины, то ты расшатал ее понемногу, исподволь. А расшатать веру — это значит погубить народ и страну. Ты подкупал дидебулов парчой и халатами, шелками да дарами, золотом и серебром, полученными из Исфагана. Ты в раба Исфагана превратил и брата моего Левана.

— Леван и без меня стал бы рабом всякого, хоть самого шайтана, только бы получить власть и богатство!

— Это неправда, Ростом! Когда грузины схватились друг с другом в Базалети, Леван не стал участвовать в этой братоубийственной резне.

— Не стал, потому что пользы для себя не видел.

— Сам знаешь, что это не так! Он тогда признал путь Теймураза правым, а путь Саакадзе — кривым.