Разомкнутый круг

Какая-то нимфа, удержав меня за руку, встала на цыпочки, чмокнула в щеку и, засмеявшись, ускользнула. Гневный пузатый морской бог с трезубцем громко ругал за что-то лакея. Тот виновато стоял перед ним, опустив голову.

«Да куда же они делись?» – проследовал я в другой зал. Неподалеку увидел дьявола с початой бутылкой в одной руке и хвостом в другой. Нечистый приветственно помахал бутылкой, но, сделав вид, что не заметил, я последовал дальше.

В зимнем саду целовались парочки, и мне показалось, что одна из них походила на пастушку и Пьеро – но, слава Богу, обознался. Облегченно вздохнув, вернулся в зал.

Поглядев на танцующих, флегматично направился вдоль анфилады комнат, вспугивая обнимающиеся парочки. «Может, и они сейчас где-то целуются?» – с угрюмым видом шел я дальше, когда вдруг услышал шум в одном из боковых помещений. Заглянув туда, увидел, как дьявол вначале три раза врезал меланхоличному Пьеро, приговаривая: – Это что за божий скоморох? – Затем сосредоточенно стал душить его хвостом, сбив маску. На этот раз углы рта Волынского и маски полностью совпадали…

У противоположной стены венецианский гондольер, сдерживая двух сатиров, во всю глотку вопил:

– Как бы сейчас пригодилось весло!..

В этот момент в комнату вбежала пастушка и, с ходу цапнув дьявола за плечо, принялась отталкивать его от Пьеро.

«Как я устал от этой буффонады!» – вздохнув, помог оттащить нечистого. При виде меня Мари, вскрикнув, закрыла Волынского, прижавшись к нему спиной:

– Сейчас мы друзья, а ежели чего сделаешь с ним, станем врагами.

«Господи! Как надоела эта шутовская интермедия!.. И какая мне разница, коли она не любит меня?..»

Сняв, я бросил в угол комнаты маску веселого Арлекина.

Встретившись со мной взглядом, Мари отошла от Волынского и взяла меня под руку. На глаза ее навернулись слезы.

– Я уезжаю домой, пожалуйста, проводите!

Надежда зажглась в моем сердце…

Ехали молча.

Никто из нас не мог первым начать разговор.

– Мари!.. Я совсем не нравлюсь вам?..

Она всхлипнула и, вытирая чудесные свои глаза, отвернулась к окошку кареты. «Зачем я унижаюсь? Ведь любовь не выпросишь…» В эту минуту карета накренилась на повороте, и моя рука неожиданно легла на ее грудь. Она оказалась упругой, но одновременно удивительно мягкой и нежной. Это было божественно!.. Я поцеловал ее, чуть коснувшись губ, и ощутил дыхание, запах духов и слабый стон то ли желания, то ли протеста…

– Я люблю тебя, Мари!

Ощущение счастья потрясло мою душу, подняв ее в горние выси.

– Я люблю тебя! – снова произнес я, чувствуя, как тело ее напряглось и отстранилось. А затем пощечина обожгла мою щеку.

Открыв дверцу кареты, она выпрыгнула на мостовую.

– Я всегда буду любить тебя!.. – держась за щеку, в отчаянии крикнул вслед, но она даже не обернулась…

В сердце моем стало пусто и холодно. «Жизнь окончена! – подумал я, вспоминая ее губы. – Сейчас приду домой и застрелюсь!..»

Я подумал, что теперь, после ее губ, не смогу целовать другую женщину, и что кроме нее мне никто не нужен, что ради нее брошу все… пойду на любое унижение, на коленях стану просить прощения…

Однако на следующий день после бессонной ночи поехал отвозить ей крестик. «Зачем он теперь мне? Как напоминание, что она разлюбила меня?!»

Дверь открыл лакей в бакенбардах. Глаз его украшал традиционный рождественский фингал. Слуга молча посторонился, пропуская меня.

Мари, видимо, только пришла с улицы, и я, замерев душой, ощутил благоухание вошедшей с мороза любимой женщины. Она зябко кутала плечи в пуховый платок и смотрела холодно и отстраненно.

– Мари!..

Мне многое хотелось сказать ей, но я лишь протянул золотой крестик, который раскачивался на цепочке от меня к ней и обратно.

– Положите на стол, – обхватив себя руками за плечи, произнесла она, повернувшись ко мне спиной.

Я поклонился, собираясь уходить, но в этот миг дверь распахнулась, и на пороге возник сияющий Волынский. Его улыбка потухла, когда встретился со мной взглядом. И тут я услышал вскрик…

Но это был не вскрик радости, скорее, в голосе Мари слышался испуг. Закрыв глаза рукой, она рухнула в кресло.

«Что ее так поразило?» – подбежал я к ней, но она уже приходила в себя. Ее зеленые глаза приняли стальной оттенок, с ужасом, жалостью и любовью она глядела на графа.

«Что ее испугало?» – окинул взглядом удивленного и несколько шокированного Волынского. У сердца он держал пламенеющую ярко-красную розу. Алый цветок кровавым пятном выделялся на белом колете.

«Значит, я его убью!» – оставив их наедине, подумал Рубанов.

За день до Нового года секунданты, Нарышкин и Оболенский, повезли Волынскому мой вызов…

Стрелялись ранним утром в первый день января 1812 года.

«Фатально год начинается! – ехал я в карете за город. Страха абсолютно не испытывал.- Пусть он боится! Судьба уже все решила… Буффонада, именуемая жизнью, для одного из нас сегодня должна закончиться…» – и я знал – для кого.

– Григорий! Что это в карете звенит? – обратился к сидящему напротив Оболенскому.

– Радикюль с водкой. Ежели вдруг убьют тебя, хотя я в это не верю, – обстоятельно принялся объяснять он, – следует сразу же помянуть, пока твоя душа рядом. Думаю, ей будет приятно… Ежели ты уложишь Волынского, – поискав, постучал костяшками пальцев по деревянной дверце, – что ж, с почетом проводим и его… В любом случае выпить придется!

– Послушайте, уважаемый Гиероним [23], – заинтересовался Нарышкин философическими рассуждениями князя, – а коли оба промахнутся… тогда как?

– Тогда тем более стоит выпить, друг мой Сулла [24]…

«С кем поведешься…» – невесело улыбнулся Максим, подумав про исторические познания Оболенского.

–…За боевую подготовку кирасирских гвардейских полков! – докончил мысль «Гиероним».

Серж кивнул, удовлетворенный ответом.

– А коли не убьют, а только ранят… – увлекся темой князь, – опять-таки без водки нельзя – сгодится облегчить страдания…

– Их секунданты уже здесь, – перебил его Нарышкин, – и Волынский с ними. Следовательно, сейчас начнем… – оценивающе оглядел мое лицо и, видимо, остался доволен.

– Снегу-то, Господи! – услышал я голос Оболенского уже снаружи, и тоже выбрался из кареты, провалившись почти до колен.

Небольшая полянка блаженствовала под нетронутым пушистым снегом – жаль было топтать ее, а тем более пачкать кровью. Сороки осуждающе трещали, перелетая с ветки на ветку и осыпая нас белой холодной пылью. На Оболенского с разлапистой еловой ветви свалился целый сугроб. Стряхнув с треуголки снег, он тщательно прицелился и шарахнул из пистоля по сороке. С презрением выпустив на снег приличную струю, она улетела, язвительно стрекоча на весь лес.

– Кровь брызнула! – заржали секунданты Волынского, и в ту же минуту были наказаны еще одним свалившимся с ели комом снега.

«Наверное, до них еще не дошло, что один из нас сейчас может погибнуть», – с жалостью оглядел развороченную поляну.

Воткнув палаш в снег, Нарышкин обстоятельно отмерял десять шагов – так они договорились вчера.

Первый выстрел я загадал на решку и проиграл. «Ну что ж, пусть первым стреляет он!» – взглянул на Волынского. Бледное лицо его выдавало сильнейшее волнение. Я точно знал, что он промахнется.

Мы встали на отведенные места. Пистолет приятно холодил руку.

Неожиданно, ослепив меня, выглянуло солнце.

– Господа! – заволновались мои секунданты. – Так нечестно. Следует изменить позицию.

Строганов согласился, но запротестовал я.

– Жребий брошен! Будем стреляться как решено.

Оболенский с гордостью поглядел на меня.

– Тогда начинаем, господа, – произнес он, – по счету «три» сходитесь, дойдя до палашей, первым стреляет поручик Волынский… – он хотел сказать: «Затем Рубанов», но побоялся сглазить.