Разомкнутый круг

– Князь! Да у вас поэтический талант, – опередила с комплиментом собственную дочь.

Страйковская-младшая тут же согласилась с матерью:

– Восходящее солнце отечественной поэзии! – подтвердила она.

Оболенский уже и не знал – радоваться ему или печалиться… Удивительно приятные вещи говорили графини.

– Дамы и господа! – решил взять бразды правления в свои руки Рубанов. – В глазах великого русского поэта я прочел желание послушать итальянскую оперу…

Удивившись, Оболенский уставился в зеркало. Кроме желания выпить, ничего в своих глазах не прочел. Но столь щекочущее самолюбие звание «великого поэта» обязывало… К тому же он – должник Рубанова.

– Моей поэтической натуре просто необходима итальянская опера! – подтвердил он, рассуждая, что еще необходимей итальянское вино, но сошла бы и русская водка.

Через день вечером к дому Ромашовых подъехали две кареты. Схватив за шкирку мордатого лакея в бакенбардах, чтоб не захлопнул дверь, Максим начал вразумлять его:

– Скажешь барину, мол, прибыли их сиятельства. Оболенские, а так же граф Нарышкин и графини Страйковские. Уразумел? И мигом! Одна нога здесь, а где другая? – обратился к лакею, заставляя работать его немногочисленные извилины.

– Тама! – сглотнув слюну, неопределенно махнул тот рукой.

– Молодец! Соображаешь!

На шум вышел сам генерал.

С неудовольствием разглядывая толпу молодежи в дверях, он неодобрительно покряхтывал и хмурился, но морщины на генеральском челе тут же разгладились, когда услышал, кто его посетил.

Страйковская-старшая любовалась дородной фигурой мужчины: «Какой душка! Как же я его пропустила?..»

– А мы, по-моему, не знакомы с генералом? – глянула она на Рубанова.

Тот с полуслова все понял и с удовольствием представил графиню.

«Графиня!!! – кашлянул генерал. – Не следует пренебрегать таким знакомством! К тому же недурственна… и даже весьма… – окинул даму долгим оценивающим взором. – С моим соседом по имению не соскучишься, как и ранее с его родителями…»

– Владимир Платонович! – обратился к нему Рубанов. – Все общество, – обвел рукой собравшихся, – с замиранием сердца ждет вашего решения…

– Гм-м! – важно сопел генерал. – Позвольте узнать, какого именно?

– У меня разболелась голова! – кокетливо улыбнулась Страйковская-старшая, перебивая Рубанова. – Так кружится, что не могу ехать в карете и надо срочно где-то присесть!.. Но пропадает билет в итальянскую оперу…

– Я не любитель опер! – с некоторым сожалением констатировал Ромашов.

– Честно говоря, я тоже! – поддержала его графиня. Может, я останусь… – робко поглядела на Ромашова, – у вас… – потупила глаза, – а ваша дочь по моему билету посетит театр?!

В поддержку своих слов она расстегнула шубу, будто ей душно, и дала возможность полюбоваться ядреной грудью под роскошным платьем с глубоким декольте.

На штурм несдающегося бастиона ринулся светоч и надёжа русской словесности.

– Господин генерал, можете за дочь и приличия не беспокоиться… С нами в театр едет моя тетушка. Она следит, чтобы Нарышкин не обидел кузину, а графиня Страйковская – меня! Заодно присмотрит и за вашей дочерью…

«Ну, коли все приличия соблюдены, – прикинул Ромашов, – и в придачу со мной останется графиня Страйковская… Гра-фи-ня!!! – еще раз мысленно произнес он, смакуя титул. – Да к тому же дочь станет вращаться в высшем обществе, где есть возможность найти жениха получше…»

– Согласен! – решился он, и все с облегчением вздохнули. – Не знаю только, изъявит ли желание поехать с вами Мари? – даже чуть забеспокоился он.

Но беспокоился напрасно…

Мари не то что изъявила желание, а в порыве восторга чуть не задушила сидевшего на коленях шпица, а затем – проявившего заботу отца.

В театре был аншлаг!

«И почему это русские так любят театр?» – любовалась тетушка Оболенская яркими люстрами, зеркалами, нарядными дамами и стройными, как вязальные спицы, в своих белых парадных мундирах конногвардейцами. Ее молодежь расположилась не в ложе, а во втором ряду партера. Сама она случайно заметила старинную подругу, тоже пасущую внучку и, расцеловавшись, они очень мило провели вечер, оставив в покое поднадзорных. В ложе подруги находились вдвоем, поэтому болтать можно было сколько душе угодно. Сцены из истории Древнего Рима абсолютно не волновали их.

– Смотрите-ка! Мадам Барклай с супругом… – указывала лорнетом в партер старая знакомая.

– Где, где… Господи? – вглядывалась в зрителей тетушка Оболенская с таким азартом, словно от этого зависело счастье ее Софьюшки. – А-а-а! Вижу… – радовалась она.

– Так вот, милочка, в обществе говорят… – наклонилась подруга к самому уху приятельницы, – и, полагаю, не зря! – ехидненько поджала сморщенные губки, – что мадам Барклай выбирает в прислугу самых безобразных девиц, дабы на их фоне выглядеть привлекательной. – В приступе язвительного восхищения старушки хлопали в ладоши.

В соседних ложах тут же начинали аплодировать, думая, что пропустили изюминку…

– Не больше не меньше! – продолжала знакомая. – А ее супруг назначает адъютантами самых тупых офицеров…

– Дабы выглядеть умным, – докончила Оболенская, и подруги задохнулись от смеха.

Давно так прекрасно, и главное – с пользой, не проводила вечер старая княгиня. Жалела лишь, что быстро закончилась опера и они успели обсудить не более дюжины известных фамилий.

Для Рубанова и Мари опера закончилась еще быстрее. Мари наслаждалась музыкой, сочными итальянскими голосами и всей окружающей ее обстановкой. Максим наслаждался присутствием Мари. Он любовался ее замершим от волнения лицом с приоткрытым по-детски ртом, ее точеной шеей и белыми плечами. Временами вороватый взгляд его ловил вздымавшуюся от переживаний небольшую грудь, и однажды, в момент кульминации действия, она даже вложила свою ладонь в его руку…

Господи! Как это было волнующе и приятно…

А самая счастливая минута пришлась на смерть главного героя! Слезы градом полились из чудных глаз Мари, и Максим нежно промокнул их платком, а для окончательного успокоения коснулся губами ее руки, жалея про себя, что злодеи пристукнули лишь одного древнеримского придурка.

Дольше всего опера тянулась для Григория Оболенского. «Черт бы побрал всех этих римлян вместе с их голосистыми потомками! – маялся он, стараясь вырвать свою ладонь из цепких пальцев Страйковской. – И когда же это мучение кончится?.. Да для меня быстрее два месяца в Стрельне пролетели, чем два акта в опере…»

Всю обратную дорогу в полутемной карете Максим занимался тем, что втягивал в себя выдыхаемый Мари воздух, моментально превращавшийся в пар. Когда подъехали к ее дому, он очень преуспел в этом деле. На прощание она опять произнесла ставшую тривиальной фразу:

– Ну почему вы такой легкомысленный?..

Однако напоследок все же улыбнулась ему.

«Плохо это или хорошо? Вот в чем вопрос!» – несколько переиначил он дилемму господина Шекспира, ломая над ней голову всю ночь и весь следующий день.

26

Приближались Рождественские праздники…

Засыпанный снегом Петербург, преображаясь, становился похож на большую детскую игрушку. Каждый уважающий себя купец норовил поставить в лавке или трактире елочку. Кто жмотился раскошеливаться на елку, нанимал богомаза, чтоб намалевал на стекле Деда Мороза, зайца, Петрушку или тому подобную дребедень. Весьма популярны были выложенные из сахара или хлеба сценки библейского Рождества.

Улицы Петербурга заполонили кареты, сани, возки, розвальни, в которых пели, пили, орали, целовались, ругались купцы, офицеры, студенты, приказчики, чиновники, вельможи.

В неуклюжей карете и двух вертких открытых санях носились по Петербургу конногвардейцы с дамами. Старушка Оболенская заболела и оставила молодежь без присмотра. Поэтому-то Нарышкин и Софи выбрали карету, чтобы прохожие не видели, чем они там занимаются, а Оболенский со Страйковской и Рубанов с Мари мчались на тройках в открытых санях. Ромашов без слов отпускал дочь кататься по городу, оставив графиню Страйковскую заложницей. «Княгиня Голицына, конечно, звучит много торжественнее, зато графиня Страйковская не замужем и много доступнее», – рассуждал он.