Разомкнутый круг

– Каких женщин? Ах, же-е-нщин! Вы и княгиня Голицына. Она, кстати, сейчас здесь и развлекает вашего батюшку.

– Вы, мужчины, известные лжецы, – по-взрослому наморщила лоб Мари. – Так разбирайте же завалы и пойдемте к ним.

– Какие завалы?.. – подозрительно поглядел на нее Рубанов. – Ах да! – засмеялся он, принявшись за работу.

– Ну почему вы такой несерьезный? – жалостливым голосом поинтересовалась Мари.

– Боже мой, как вы выросли, душенька, и похорошели. Скоро мужчины станут стреляться из-за вас! – улыбалась княгиня, отвечая на книксен и любуясь порозовевшим девичьим личиком.

«Несомненно, вкус у поручика имеется!» – мысленно похвалила Рубанова.

– Есть в кого быть красавицей, – довольно заметил Владимир Платонович.

– Да, вы правы, сударь. Судя по портрету, мать ее была прекрасна, – безжалостно вылила солидный ушат воды в душу Ромашова.

«Нисколько со мной не церемонится, а ведь я все-таки дворянин, генерал и, полагаю, не плох собою…» – словно юная кокетка, скосив глаза, разглядел себя в зеркале и сколь можно втянул живот, задержав дыхание. Лицо его от этого начало принимать багровый оттенок.

– Вы хорошо себя чувствуете? – поинтересовалась княгиня.

– Отменно! – выдохнул воздух и вывалил живот Ромашов.

Лицо его сразу стало всегдашнего сероватого цвета.

– Сегодня прелестная погода, не правда ли, генерал?

– Так точно! Погоды нынче отменные, – подтвердил он.

– Только в карете по проспекту кататься, – высказала мысль княгиня.

– Ваша правда! – обрадовался Ромашов. – Самое время по городу покататься и подышать свежим воздухом.

– Ну так и отпустите, ваше превосходительство, свою дочь с нами, – прикоснулась к генеральскому подбородку пальцами, – а то она что-то слишком бледненькая.

Зажмурившись, словно кот, от женской ласки, Ромашов неожиданно для себя произнес:

– Только чтобы сделать вам приятное, княгиня, – блаженно поцеловал ручку, чуть дольше положенного задержав у своих губ ее пальцы и вдыхая аромат духов.

Голицына позволила эту небольшую вольность.

«Вообще-то мне показалось, что она намерена пригласить меня…» – вздохнул он, расставаясь с сиятельной ручкой.

– Вы восхитительны, Владимир Платонович, – послала ему воздушный поцелуй княгиня.

«Ах! Многое бы я отдал, может даже, один из орденов, ежели бы она поцеловала не воздух…»

Дочь его захлопала в ладоши и запрыгала от восторга.

– Мы ненадолго, не более двух часиков, – успокоила отцовские чувства княгиня, – и обратно завезу ее сама, – улыбнулась генералу, – так что ваша гувернантка не понадобится, – кивнула в сторону вошедшей в гостиную и поджавшей губы при этих словах немки.

– Через два часа заезжайте за мной, – наказала Голицына, выходя из кареты у своего дома, – смотрите, сударь, – погрозила пальчиком счастливому поручику, – под мою ответственность…

Ничего не ответив, он благодарно склонил голову.

– Хм-м, хм-м! – прочистил горло Рубанов, оставшись без поддержки княгини и думая, о чем бы начать разговор.

В руках он крутил подарок князя Петра.

– А что вы в последнее время читали? – выручила его Мари.

– Очень многое! – встрепенулся поручик. – Господина Шекспира, например.

– Так! – загнула пальчик Мари.

– Круги ада, этого, как бишь его? Э-э-э…

– Ну?! Ну?!

– Господина Данте!..– облегченно вздохнул он и выглянул в окошко в надежде переменить тему разговора.

Но ничего нравоучительного на глаза не попалось.

– Царьградские стру-у-у-чки! – вдруг завизжала, увидев его лицо купчиха.

– У-у-у! Дура! – сел он, откинувшись на спинку сиденья.

– Ясно! – подвела итог Мари, и глаза ее блестели от смеха, а лицо разрумянилось от легкого морозца. – Еще имеется какой-нибудь господин, кроме автора кавалерийского устава?

Щеки ее придвинулись близко к губам Рубанова. «А как хорошо и приятно было бы поцеловать ее», – подумал он, но тут же отогнал эту крамольную мысль – обидится и больше не поедет.

– Я не только читаю, но и в театры хожу! – пропустил он вопрос про «господина».

– Ой! Как мне хочется в театр! Ну когда я, наконец, стану взрослой?..

– Так я приглашаю вас! – взвился Рубанов, чуть не протаранив головой крышу. – Театр для меня – дом родной, – на всякий случай соврал он для повышения авторитета.

– Какой вы счастливый. А меня папà не пустит. Сам он театры терпеть не может…

– Пустит! – торжественно пообещал Максим. – Отпустил же гулять…

Ровно через два часа заехав за Голицыной и благополучно передав Мари на руки отцу, Максим на извозчике ринулся домой. Ни Оболенского, ни Нарышкина, ни Софи дома не оказалось. Отсутствовала и их тетушка. «Где же они могут быть?.. Ну конечно! – хлопнул себя по лбу. – У графини Страйковской», – выбежал ловить извозчика.

Предположения его полностью оправдались. Грустный Оболенский и довольная кузина с Нарышкиным находились в гостях у Страйковских.

– Кто к нам пожаловал! – возликовал Григорий, увидев входившего в гостиную Рубанова.

Барышни лишь кивнули головами и тут же принялись рассматривать привезенные из Парижа рисунки модных причесок. Нарышкин молча поднялся с кресла и пожал ему руку. В углу комнаты у окна, в которое когда-то рассчитывал влезть Оболенский, дремала тетушка.

– Выпивки предложили мало и то кислятину, – кивнул на все же пустой графин, – но зато велели записать что-либо в альбом, – пожаловался князь и протянул Максиму довольно толстую тетрадь с переплетом из свиной кожи и надписью на обложке: «Сии птички укажут тебе мой хладный прах».

Под надписью Максим увидел рисунок – два голубка на могильной плите.

– Рубанов! Ты же гений! – горячо и убежденно взмолился Оболенский. – Напиши что-нибудь такое… такое, чтоб она отвязалась от меня!

Сев в кресло и перелистав альбом со стишками и рисунками, Максим раскрыл его на последней исписанной странице и задумался, читая чью-то запись: «Пчела живет цветами, Амур живет слезами!».

– Сразу не могу! – разочаровал Оболенского. – Прежде на черновике надо, – взял остро отточенное гусиное перо и придвинул лист синеватой с дворянской короной бумаги.

Князь смотрел на него, как распоследний греческий ученик на Гомера… Через некоторое время, что-то выводя на листке и зачеркивая, брызгая при этом чернилами, Рубанов наконец закончил литературное произведение и подозвал друзей.

Дамы по-прежнему обсуждали прически.

– Слушайте! – и негромко прочел свои перлы: «Юный поручик гулял не спеша, навстречу прекрасная барышня шла. Тут подтолкнул его дьявол-злодей… Рука очутилась меж пышных грудей!»

– Руба-а-а-нов! – ахнул князь. – Да ты поэт!..

Нарышкин, закрыв руками лицо, аж стонал от смеха.

– Господин поручик! Я для тебя все сделаю, только подари сии вирши мне.

– Дарю! – не стал кобениться Максим. – Перепиши их в альбом своей рукой… А насчет «все сделаю» у меня как раз к тебе и Сержу есть маленькая просьба.

Но Оболенский, не слушая его, переписывал стихотворный опус в тетрадь Страйковской.

«Подожду немного, – подумал Максим, – завтра нам на службу, а вот послезавтра можно ехать в оперу… Обязан уговорить сего театрала! – поглядел на высунувшего язык от усердия князя. – Коли он согласится, то и другие не откажут…»

Вскоре очумевшие от французских причесок и споров дамы обратили взоры на скучающих офицеров. В предчувствии триумфа и изгнания за «свой» литературный шедевр, от избытка чувств даже подрагивая голосом, Оболенский с выражением прочел великолепное, на его взгляд, произведение русской словесности и, гордо выпятив грудь, стоял в ожидании произведенного эффекта. «Сейчас завизжат и откажут от дома!..» – счастливо улыбался он.

Кузина, как до этого Нарышкин, закрыла покрасневшее от смеха лицо ладонями. Ей ли осуждать брата?

Страйковская-младшая, выслушав плод поэтических усилий, с таким обожанием глянула на князя, что у того сразу испортилось настроение. Ее маман ревниво воззрилась на дочь – какого оригинального и остроумного кавалера отбила у матери,  но мужчинам свойственны причуды и капризы. На секунду с удовольствием представила себя на месте литературной барышни.