Эпикур

Но вот небо впереди посветлело, из серой пелены стали выделяться пятна облачных масс, их края наполнились светом. Дождь прекратился, из синего просвета сверкнуло солнце.

   — До заката успеем, — сказал проводник, измерив глазами высоту солнца, и предложил Леосфену и ребятам готовиться в путь.

Он повёл их на гребень по неровной тропе, отмеченной кучками сложенных камней. Казалось, вершина была совсем рядом, но расстояния в горах обманчивы, до её скалистого подножия пришлось долго подниматься по траве, скользкой глине, россыпям мелких и крупных камней. Вблизи скальная стена выглядела совершенно неприступной, но тропа пошла в обход, и неожиданно выяснилось, что сзади на вершину ведёт не слишком крутой травянистый склон.

Они остановились на краю обрыва, над скалами. Кругом всё уходило вниз, полого или круто. Кое-где между холмами виднелись кусочки берега, отделённого от чисто-синей воды белой нитью прибоя. На западе над сверкающим морем солнце попирало лучами грозовую тучу, издали похожую на горную страну с невесомыми вершинами и летающими островами. Эпикур снова забылся, глядя вокруг.

Проводник показал алтарь богини.

Алтарь Афродиты Акреи, покровительницы горных вершин, белел среди травы и валунов. Он был круглый, с вытесанными украшениями, покрытый трещинами и пятнами лишайников. Леосфен развязал сумку, отсыпал каждому из мальчиков зерна для жертвы, подошёл к алтарю и положил на него горсть зёрен. Мальчики по очереди сделали то же самое, Эпикур — последним.

Он двигался как во сне, охваченный светлым чувством присутствия богини. Она была нигде и везде, она вместе с ним любовалась предзакатным простором, он чувствовал её лёгкое дыхание, и радостная теплота наполняла его сердце.

   — Пора вниз, — позвал проводник.

Спускаться было и легко и трудно. Легко, потому что не сбивалось дыхание, зато трудно было ногам, которым приходилось всё время сдерживать стремление тела вниз. Проводник вёл быстро, тропа петляла по мокрым цветущим лугам. Пока шли вверх, перед глазами всегда маячил какой-нибудь склон, а теперь впереди и внизу открывалось пространство, которое звало и поддерживало, давая прекрасное ощущение полёта. Кругом в ярко-зелёной траве под лучами заходящего солнца сверкали капли воды, светились моря фиалок и незабудок, пушистых сиреневых цветов чеснока, белых гроздьев дикой гречихи. Далеко внизу виднелся казавшийся совсем небольшим скальный уступ с пятном грота, перед которым поднимался к небу дымок костра.

Восходители вернулись в сумерках. Их ожидала расстеленная под дубом скатерть и готовый ужин.

Ночь была безлунной. Почти чёрное небо смотрело на Эпикура многими мириадами звёзд. Он лежал, завернувшись в одеяло, и любовался ими так, словно видел впервые. Когда все угомонились, Леосфен вдруг спросил у спутников, чего они просили у богини.

   — Я — богатства, — отозвался Хайредем, — Я бы хотел так разбогатеть, чтобы мои родные ни в чём не нуждались.

   — А я просил удачи и красноречия, — сказал Софан. — Если боги помогут, я стану оратором и предложу законы, которые сделают афинян счастливыми. А ты, Эпикур?

   — Я ничего не просил, — ответил Эпикур. — Я благодарил богиню за красоту земли.

   — Не дорос ещё до желаний, — съязвил Софан.

Будь это несколько дней назад, Эпикур пропустил бы колкость приятеля мимо ушей, но, видно, выпавшая на его долю внутренняя борьба не прошла даром.

   — Я считаю, — твёрдо ответил он, — что не нужно большого ума, чтобы лезть к богам с пустяками.

Софан, как ни странно, стерпел оскорбление и, желая переменить разговор, спросил у Леосфена, чего просил у богини он сам.

   — Моя молитва была, пожалуй, ближе к Эпикуровой. А что касается заветных желаний, то у меня есть одна совершенно несбыточная мечта, о которой я мало кому говорил. — Леосфен помолчал и произнёс с расстановкой: — Я желал бы когда-нибудь в честном бою одолеть Александра и избавить Элладу от власти македонян.

   — А как же Коринфский договор? — ахнул Хайредем.

   — Мой юный друг, — усмехнулся Леосфен, — неужели ты думаешь, что он будет существовать вечно? Он продиктован нам Филиппом после победы при Херонее и утверждён Александром после разрушения Фив.

   — Но ведь договор всё равно священен! — не унимался Хайредем.

   — Верно, — согласился Леосфен, — но оскорбление святыни совершает тот, кто первым нарушает соглашение, а царю уже давно кажется, что Коринфский договор оставил нам слишком много свобод. Другое дело, вспомним ли мы сами об этом договоре, когда о нём забудет Александр?

Ученик

Наконец Памфил вернулся из Милета и запиской пригласил Эпикура к себе. Утро было сырое, моросил дождь, начавшийся ещё ночью. Эпикур в кожаной накидке, сияя от радости, подошёл к двери философа. Знакомый слуга провёл его мимо задумчивой бронзовой Метиды. Фонтан не бил, и дочь морского божества довольствовалась каплями, падавшими с неба. Следуя за провожатым, Эпикур вошёл под навес портика и в первый раз перешагнул порог дома Памфила. Слуга принял у гостя мокрую накидку и открыл перед ним дверь библиотеки.

Памфил поднялся навстречу ученику.

   — Ты неплохо выглядишь. Я думал, найду тебя хворого, а ты, по-моему, за ту декаду, что мы не виделись, даже немного подрос. И взгляд у тебя изменился...

Эпикур с любопытством рассматривал библиотеку, небольшую комнату с широкой полосой росписи под потолком. Два её окна глядели на цветник, ярусами поднимавшийся к завитой виноградом каменной ограде. Эпикур увидел заваленный свитками стол, кресла, многофитильную лампу на высокой подставке, старинную вазу в углу, а у стены ряд одинаковых стройных шкафов на высоких гнутых ножках.

Памфил принялся расспрашивать Эпикура о спуске в колодец. Дослушав рассказ, он покачал головой:

   — Ты поступил правильно, но выбрал нелёгкий путь. Далеко не все сами живут так, как учат других.

   — Памфил, — спросил Эпикур, — я вот всё думаю и никак не могу понять, почему ты взял в ученики именно меня?

   — Ну, во-первых, ты мне понравился, — ответил философ, — а во-вторых, не так много на острове осталось людей, которых волнуют поиски истины. Когда Тимофей захватил Самос, вы прислали сюда две тысячи поселенцев. Тогда многим самосцам пришлось покинуть родину. Ну и как ты думаешь, кто приплыл сюда из Афин? Уж, конечно, не цвет Аттики. Приехали неудачники — потерявшие землю крестьяне, разорившиеся торговцы, нищие, у которых ничего не осталось за душой, кроме афинского гражданства. Философия была им ни к чему, как не нужна она и большинству их потомков. Нет, ваша самосская клерухия не стала маленькими Афинами. Не исключено, что здесь сейчас живут только два философа — я да ты.

Он поднялся, предложил посмотреть книги и с гордостью распахнул перед учеником дверцы крайнего шкафа.

   — В первых двух у меня философы, — пояснил он, — дальше историографы, поэты и драматурги. Ну-ка ответь, хоть что-нибудь из этого ты читал?

В шкафу на частых полочках вплотную, иногда в два-три ряда лежали свитки. Эпикура охватило радостное изумление, он не предполагал, что существует так много философских книг. Он стал перебирать кожаные ярлыки, привязанные к валикам, на которые наматывались свитки, читать надписи, выведенные на полках. Знакомых имён было мало. Вот Платон, занявший чуть ли не четверть шкафа, рядом мелькнул Критий, наверное, тот самый — глава правления тридцати тиранов, который учился у Сократа вместе с Платоном. Дальше шли совершенно неизвестные Эпикуру Продик, Фрасимах, Филолай, Протагор... Вот Аристотель, воспитатель царя Александра [4]. О нём Эпикур слышал, но с его книгами, которых тоже было немало, встретился впервые. «О законах», «О возникновении и уничтожении», «О небе», «Поэтика»...

«Какое богатство!» — подумал Эпикур и увидел в углу знакомую поэму Парменида «О природе». Она имелась в библиотеке отца, любившего поэзию.