Эпикур

«Платон, афинянин, — читал Эпикур, — сын Аристона и Периоктины, которая вела свой род от Солона, родился во втором году восемьдесят восьмой Олимпиады, седьмого фаргелиона [3]. Грамоте он учился у Дионисия, а гимнастике у борца Аристона из Аргоса — от него он и получил имя Платон (Широкий), за своё крепкое сложение, а прежде звался Аристоклом по имени деда. В юности он даже выступал борцом на Истмийских играх. Кроме того, он с успехом занимался живописью и сочинял стихи — сперва дифирамбы, а потом лирику и трагедии.

Рассказывают, что Сократу однажды приснился сон, будто он держал на коленях лебедёнка, а тот вдруг покрылся перьями и взлетел с дивным криком; на следующий день он встретил Платона и сказал, что это и есть его лебедь. Про Платона же говорят, что тот готовился выступить со своей трагедией на состязаниях драматургов и шёл в театр по поводу постановки. Возле театра он встретил Сократа, который говорил с прохожими, и так увлёкся его беседой, что сжёг все свои стихи и больше уже не сочинял их. С этих пор (а было ему двадцать лет) он стал неизменным слушателем Сократа...»

И тут Эпикур почувствовал какое-то неудобство, словно что-то постороннее, большое и тёплое, появилось в его левом боку. Он попытался сесть удобнее, потом поднялся, потому что теплота превратилась в жаркую боль. У него ещё хватило сил добраться до кухни. Увидев его перекошенного, с бледным искажённым лицом, мать вскрикнула.

Эпикура уложили в постель. Он слышал, как мать посылала Миса за врачом и давала наставления Гигее сварить целебный отвар. Сама Хайрестрата сидела около больного сына и гладила его руку. Он читал на её лице страдание, хотел утешить и не мог. Боль накатывалась волнами. Он весь сжимался, чувствуя, как раскалённый сгусток ворочается у него в боку — сильнее, сильнее, потом вдруг затихает, продолжая жечь, но уже не так нестерпимо. Кажется, можно лечь поудобнее, и тогда всё пройдёт. Он осторожно поворачивался, подсовывал под бок край одеяла, но нет, боль опять начинала расти, и он снова лежал беспомощный, стиснув зубы, обливаясь потом от напряжения.

Это была пытка, кара, наказание, и Эпикур уже понимал, за что и кто мог наслать на него неожиданную беду. Он понимал, что его настигло жестокое предупреждение тёмных сил, посланное только за то, что он решился не считаться с ними.

   — Покричи, мой мальчик, — уговаривала мать, — может быть, станет легче.

Но Эпикур не позволял себе кричать. Что это было — протест, упрямство, злость? Он проклинал нечестивца, призвавшего в подземелье гнусных демонов. Пусть испытает этот злодей на себе то, что наслал на страдальца, который в ту пору ещё не родился...

   — Сейчас Гигея принесёт лекарство, и тебе станет легче, — говорила Хайрестрата.

...Ещё не родился. Но, наверно, и того жреца уже тоже нет на свете. Зачем же тянется эта пытка подземным огнём ещё не рождённого по приказу мертвеца? Что им надо от него? Раскаянья, клятвы забыть о колодце? Может быть, какой-то искупительной жертвы?

Гигея принесла лекарство. Эпикур выпил из глиняной чашки горький горячий отвар, потом снова в изнеможении повалился на постель. Лекарство не помогало, в полубреду он сражался с поселившейся в нём огненной болью. Это была невидимая снаружи тяжёлая и изнурительная битва.

Наконец пришёл врач Меланфий. Он попросил Эпикура сесть и легонько стукнул его кулаком по пояснице. От этого боль резко прыгнула вверх. Эпикур вскрикнул.

   — Колика, — сказал Меланфий, помогая Эпикуру лечь. — Болезнь вызывают камни, возникающие в почках.

   — Я так и решила, — вздохнула Хайрестрата. — Бедный мальчик, наверное, это я так наградила его, мой отец страдал такой же болезнью. При обострениях он пил отвар можжевеловых орешков. На всякий случай я дала сыну чашку.

   — Правильно, — похвалил Меланфий, — но этого мало. Я пришлю тебе целый набор трав...

Визит врача направил мысли больного по новому пути. В самом деле, откуда он взял, что боль связана с заклятием? При чём тут здешнее подземелье, если болезнь перешла к нему по наследству от деда, который всю жизнь провёл в Афинах? Заклятия ни при чём, это его, Эпикура, собственная болезнь. Её можно лечить, её нужно перетерпеть, он должен вести себя как воин, получивший рану, гордый своим терпением и стойкостью. Рано или поздно боль кончится. О боги, когда же она кончится?!

Снова и снова наплывали полосы страданий. Эпикура поили лекарствами, давали воды с вином, он глядел на мать, и ему казалось, что она измучилась ещё больше, чем он.

И вдруг всё кончилось, словно обрубили топором. Боль пропала сразу, бок отпустило, и тело освобождённо расправилось. Можно было двигаться, раскинуться, лечь как хочется, не боясь снова вызвать её. Эпикур опять стал таким, каким был утром, каким был всегда до того, как познакомился с чудовищем, объявившимся у него внутри. С глубоким вздохом он растянулся на постели, закинув руки за голову. Он понял, какое это счастье просто лежать и дышать и видеть в проёме двери освещённое солнцем дерево.

   — Прошло, — объявил он матери и слабо улыбнулся. Глаза слипались, он засыпал от изнеможения.

Эпикур засыпал с чувством победителя. Он выиграл битву с демонами, уничтожил их. Хотя как можно уничтожить то, чего нет? Нет, они были, были и истязали его, но только они не явились извне, это были его собственные демоны, они существовали только в нём, и он сумел справиться с ними.

Колодец

Следующий день Эпикур провёл в постели, отдыхая после приступа. Хайредем отнёс Памфилу его записку и доставил больному сочувственное письмо философа, который сообщал, что ненадолго отправляется в Милет, а по возвращении будет рад видеть у себя Эпикура.

Для Эпикура наступила свободная жизнь. Он не ходил на уроки Филиста, вызывая зависть брата, читал книгу Памфила о Платоне, делал из неё выписки. Отец относился к его занятиям с полной серьёзностью, давая понять окружающим, что старший сын достаточно повзрослел, чтобы учиться самостоятельно. Травы Меланфия помогли, и через три дня, перед сном, он снова заговорил с Хайредемом о спуске в подземелье.

   — После того, что случилось? — изумился брат, — Пойми, это же был знак. Все говорят.

Эпикур соскочил с постели:

   — Кто это — все? Ты что, проболтался?

   — Ничего я не болтал, — принялся оправдываться Хайредем. — И никакие не все, а один Софан. Он сам это сказал, когда узнал про твою болезнь.

   — Смотри у меня, — пригрозил Эпикур и улёгся обратно. — Значит, так, я договорился с отцом, что рано утром иду удить рыбу, если захочешь, с тобой. Всё приготовлено. Можно идти.

   — А что мне делать?

   — Проводить. А в случае чего сбегать, позвать помощь.

   — Может быть, ты обвяжешься верёвкой и я тебя поддержу? — обречённо предложил Хайредем.

   — Не выдумывай, всё равно ты меня не удержишь, — самоуверенно ответил Эпикур. — Да этого и не надо, говорят, там хорошие ступеньки.

Братья вышли на рассвете, захватив удочки, кожаное ведёрко и приготовленную Эпикуром сумку. Они пошли по пустым улицам над берегом к западному краю города. Было свежо, залив лежал внизу неподвижный, бледно-голубой, подернутый туманом. Хайредем поёживался от страха и холода и время от времени просил Эпикура оставить затею и пойти в самом деле ловить рыбу. Эпикур делал вид, что не боится, хотя и ему было не по себе. Вскоре они оказались на каменистом, поросшем бурьяном пустыре, у полуразрушенной крепостной стены. В кольце камней, обозначавших основание разобранной башни, прямо в земле виднелось неширокое тёмное отверстие колодца — начало старого подземного хода, который вёл из крепости наружу. Братья остановились под корявым оливковым деревом, вероятно, тем самым, в ствол которого и целился Леосфен своим ножом. Эпикур достал леску, привязал к ней подобранный тут же камень и направился к колодцу.