Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

   — Не говори так, Хамид-хаджи. — Микаил взял с малого столика, на котором стояло большое блюдо с гроздьями бананов, один спелый плод, оторвав его от грозди, и принялся очищать от кожуры жёлтой. — Нет, Хамид-хаджи, — говорил царевич задумчиво. — Люди Хундустана коварны и злопамятны. По своему коварству, по злопамятности своей они могут натворить много жестокого. А ты, Юсуф, отправился бы лучше со мной в Рас-Таннур. Ты ведь уже знаешь, как хорошо живётся при мне. А в твоём холодном городе никто не ждёт тебя, никто не ожидает!..

   — Я не принял веру Мухаммада, — уклончиво заметил Офонас.

   — Так прими! — сказал Хамид-хаджи и засмеялся.

Микаил поглядывал на Офонаса непонятным взором, притягательным, насмешливым и властным. И ещё нечто было в глазах царевича, оно-то и было непонятное...

   — У меня книги пропали, — сказал Офонас, — я по тем книгам знал, когда наступают праздники моей веры. А теперь давно не знаю. Не знаю, какие дни должны быть постными; не пощусь, как положено по вере нашей, по моей вере. Может, моя вера уж погибла, я по вашей вере постился. А никаких праздников моей веры не могу рассчитать, книги у меня украли давно.

   — Что за книги? — спросил царевич. — Ты мне прежде не говорил об этих книгах.

   — Это книги-пасхалии, чтобы высчитывать праздники веры по солнцу и луне.

   — Молись и постись по нашей вере, — заметил Хамид-хаджи.

   — Я и то, — согласился Офонас. — Но мне положено три раза на дню молиться, а по вашей вере пять раз.

   — Ты уже и сам не знаешь, каковой ты веры, — усмехнулся Микаил.

Офонас промолчал. Микаил ел сладкий плод — банан — откусывая помалу.

   — Ступай, — сказал Хамид-хаджи Офонасу, — помолись по своей вере наедине с собою...

Офонас поднялся с ковра, низко поклонился и вышел. А спал он, как прежде, в постройке при конюшне.

Писал в темнице, в холодном Смоленске:

«А возвратились в Бидар за пятнадцать дней до бесерменского улу байрама. А когда Пасха, праздник воскресения Христа, не знаю; по приметам гадаю — наступает Пасха прежде, первее бесерменского байрама на девять или десять дней. А со мной нет ничего, ни одной книги; книги взял с собой на Руси, да когда меня пограбили, пропали книги, и не соблюсти мне обрядов веры христианской. Праздников христианских — ни Пасхи, ни Рождества Христова — не блюду, по средам и пятницам не пощусь. А промежу есми верь тангрыдань истремень, олъ сакласынъ: «Олло худо, олло акъ, олло ты, олло акъберъ, олло рагымъ, олло керимъ, олло рагымелъло, олло каримелло, танъ танъгры-сень, худосеньсень. Богъ еди единъ, то Царь славы. Творець небу и земли».

Бесерменинъ же Михайло-царевичь, тотъ мя много понуди в веру бесерменьскую стати. Аз же ему рекох: «Господине, ты намаръ кыларесенъ, мен да намазъ киларьменъ; ты бешь намазъ киларьсизъ, мен да три каларемень; мень гарипъ, а сень иньчай». Онъ же ми рече: «Истину ты не бесерменинъ кажешися, а христьаньства не знаешь». Аз же въ многыя помышления впадохъ и рекох себе: «Горе мне, окаанному, яко от пути истиннаго заблудихся и пути не знаю уже самъ пойду. Господи Боже Вседержителю, Творець небу и земли! Не отврати лица от рабища твоего, яко скорбь близъ есмь. Господи! Призри на мя и помилуй мя, яко твоё есмь создание; не отврати мя, Господи, от пути истиннаго и настави мя, Господи, на путь твой правый, яко никоея же добродетели в нужи той сотворих тебе, Господи мой, яко дни своя преплых все во зле, Господи мой, Олло перводигерь, Олло ты, каримъ Олло, рагым Олло, каримъ Олло рагымелло; ахалимъдулимо. Уже проидоша четыре Великыя дни в бесерменьской земли, а християнства не оставихъ. Дале Богъ ведаеть, что будеть. Господи Боже мой, на тя уповах, спаси мя, Господи Боже мой!»

Во Индеи же бесерменьской в великомъ Бедери смотрил есми на Великую ночь на Великый же день Волосыны да Кола в зорю вошьли, а Лось головою стоитъ на восток. — В Бидаре Великом, в бесерменской Индии, в Великую ночь на Великий день смотрел я, как Плеяды и Орион в зорю вошли, а Большая Медведица головою стояла на восток».

Сам не помнил, когда выучился звёзды глядеть, кто выучил. Давно это было...

Офонас не понимал, чего хочет, к чему стремится Микаил. Так сложилась теперь жизнь Офонаса, что вся она была заполнена досугом, пригодным для размышлений. Офонас решился не думать о своей дальнейшей судьбе; то есть, собственно говоря, он знал, что не уедет в свите Микаила, продаст коня, будет пробираться на Русь, но как будет пробираться и зачем надо пробираться, Офонас и сам не мог бы сказать. Но теперь досуг выдался большой и возможно было размышлять не о себе, но о другом человеке. Офонаса занимал царевич Микаил, и думалось Офонасу о Микаиле. О своих действиях Офонас не раздумывал теперь. Конечно, что говорил бы о поступках Офонаса Петряй? А Ливай? Для них безусловно Офонас являлся юродивым, салосом [144], чудаком и дураком. И сам Офонас разве не знал, не понимал, как мыслят и говорят о нём родичи? А дед Иван? Вот, пожалуй, разве что дед Иван не стал бы толковать об Офонасе дурно... Офонас и сам ведь знал, что творит чудное, живёт чудно. Он не раздумывал о себе, а где-то в глуби своей души всё же знал, что живёт как должно. И Микаил наверняка о себе знал, в своей глуби душевной, что живёт как должно. Это Офонас не знал о Микаиле и потому не понимал Микаиловых поступков. Отчего Микаил, увидев девочку, мельком поглядев на неё, пустился в странствие на поиски? Что в ней было, в естестве её? Офонас и сам видал Дарию, но не пустился бы искать её, да и Мубарак не пустился бы искать Дарию, как пустился Микаил из Рас-Таннура. А пустился бы Офонас на поиски Насти? Да нет же!.. Но Офонас, кажется, приблизился к возможности разгадки... Настя и Ондрюша — вот оно!.. После того как они умерли, они для Офонаса, в его мыслях, сделались будто и не люди... А кто?.. Вот иконы, Иисус Христос и Богородица писаны. Только ведь это не людские лики, а знаки это! И Настя и Ондрюша умершие — это ведь уже в мыслях Офонасовых и не люди, а всё те же знаки. И Дария для Микаила — знак. Изображения на иконах, память Офонасова о Насте и Ондрюше, странное устремление Микаила к неведомой Дарии... Иисус Христос и Богородица на иконах, Настя и Ондрюша в мыслях Офонаса, неведомая Дария в уме и памяти Микаила — всё это и не люди, всё это лишь знаки; знаки чего-то большого, огромного, и почему-то воплотившегося в вид, в эту видимость человеческого существа. Так и надо всё это понимать. По-иному не поймёшь... А стало быть, нечего дивиться поступкам Микаила; вернее, не тому, что он сделал, а тому, чего не делает. Он не идёт глядеть на Дарию, не хочет заговорить с ней. Если бы для него Дария была просто женщиной, было бы чудно, отчего он к ней не идёт, не устремляется, не берёт себе. Но ведь она для него — этот самый знак. Он хочет понять, знаком чего явилась ему эта женщина. Быть может, он уже и знает, ведает, как ему поступать...

Но пришлось Офонасу-Юсуфу не так долго ждать наступления дня, когда он увидел некое завершение истории странствия Микаила из Рас-Таннура в поисках неведомой Дарии-биби.

На большой площади воздвигнут был помост, богато украшенный коврами и серебряными покрытиями. Серебром украшена была и колода с жёлобом-стоком и был поставлен очень большой и широкий серебряный сосуд. Нельзя было сомневаться: это приготовления к парадной казни. А кого намеревались казнить? Также нельзя было усомниться: казнить должны были Мубарака и Дарию! Разве Микаил мог не знать об этих приготовлениях? Ведь он выезжал в город, ездил совсем недавно в султанский дворец и во дворец Махмуда Гавана. Но о готовящейся казни Микаил не сказал ни слова ни Хамиду-хаджи, ни Офонасу, никому из своих ближних служителей. И в тот полдень, когда глашатаи султана объявили по всему Бидару о казни, назначенной на утро следующего дня, Микаил спокойно играл с Юсуфом в «пачиси», улыбался задумчиво и лениво. Затем явился по приглашению царевича Хамид-хаджи. Микаил оставил игру и приказал подать плоды и сладкие охлаждённые напитки. Хамид-хаджи усмехнулся и спросил, не велеть ли принести бетель.