Альфа Центавра (СИ)

— У бывших каторжников. Это Распи. Как говорится, явился:

— Отнюдь не к шапочному разбору.

— Их бин Распутин, — сказал он с улыбкой, от которой некоторые в первых рядах попадали, и не только бабы, как обычно, но и мужики.

— Что делать? — многие теперь просто не знали, ибо этот хэрцог Распутин был знаком не только с Эспи, но и с Фраем, правда с последним шапочно. Так только кивали друг другу, когда встречались на шмоне при выходе с бесконвойки — один, и на промзону — другой. Странно? Нет, ибо Фрай тогда косил под чокнутого ученого, понявшего:

— Не как все, — капитализмус Карла, и семейные отношения в первобытном обществе его Фридриха. Обыкновенно ведь как понимали:

— А на какой там странице про Шарикова, как он разоблачает оппортунизм Каутского взятого вместе Фридрихом? — Или:

— Сколько сегодня весит капитал Карла, в том смысле, что с учетом инфляции и повышения цен вместе взятых? Про Эспи же только спрашивали:

— Сколько узе банков на его счету?

— Вместе взятых? — уточняли некоторые. И что самое удивительное, никто не понимал, что они:

— Киннеры, — ибо уже Там все перестали верить бабушкиным и дедушкиным сказкам про чудеса лестные. И вообще в ответ на вопрос:

— Это Кентавры, — только отвечали:

— Наоборот, — а что значит это Наоборот — не понимал никто.

Только ясно было точно:

— Мах-ги-я-я! Колдуны — считали многие, но только про себя, ибо:

— Страшно так вот направо и налево болтать об этом с каждым встречным-поперечным. — Ибо:

— А вдруг сбудется.

И действительно, одна баба, работавшая здесь только по четырнадцать часов в день, ибо дело было на ферме, где все крутятся-вертятся по:

— Шестнадцать часов, — сказала:

— Биться будут инопланетяне с колдунами. — За что, собственно, ей и сократили срок с шестнадцати до четырнадцати:

— Предсказывала оставшиеся от трудовых будней два часа:

— Людям счастие. — Звали ее не Марья Искусница, как многие думали, а:

— Надежда, — или, как она просто говорила:

— Просто Надя. И после того, как Эспи, к удивлению всех, избил Василия Ивановича и принялся за Фрая с помощью Распи, но не:

— На нём, — а наоборот: под ним! — Фрай воскликнул миролюбиво:

— Я женюсь на Ей, — и останусь навсегда в деревне. — Хотя пока что не сказал, но имел в виду:

— Если что: пишите — приеду прямо на Финляндский Вокзал.

— Кому?

— Пишите просто:

— На деревню, Дедушке Ле. После Фрая начали рыскать по деревне в поисках Дроздовского, а потом и Василия Ивановича. Они встретились в лесу, и Василий понял, лежа вместе Дро за одним деревом, что он не лошадь. Почему? Дро предложил:

— Пока что, — бежать вместе, и полез на него. Пришлось провести Мельницу, потом перейти на удержание, и даже применить болевой на ногу, да и на руку тоже кстати. Зачем?

— Очень разозлил его Дрозд.

— Прости, прости, — я думал, ты лошадь.

— Я похож на лошадь? — спросил Василий, хотя сам еще раньше надеялся именно на это, потому что ему приснилось:

— Лошади — это генералы по рождению. — Поэтому, собственно, и говорили Некрасов с Белинским, что не надо таскать с ярмарки тщеславия генералов и милордов, у которых, кроме ума ничего больше нет, а мы любим:

— Бойбу и Бокс. — Как англичане.

Василий Иванович в надежде на то, что он по пророчеству Дроздовского:

— Тоже лошадь, — взял его с собой.

— Но понесешь мои весчи. И, как откуда ни возьмись, передал Дроздовскому свое седло и упряжь. Вот такая блажь:

— Одни хотят, как Джек Лондон, найти Клондайк, или как Лобачевский быть освистанным на собрании собратьев своего университета, за доказательство пересечения параллельных прямых, а вот другим только стать:

— Прирожденным генералом. Мечта Швейка, за что он и надевал им на головы периодически ведра с краской. В общем, как и многие, Василий так и не мог понять:

— Хорошо быть генералом, или лучше умереть простым командиром дивизии — что было мечтой его детства. — На генерала, как он теперь понял, сбили прилетевшие с Альфы Центавра инопланетяне.

В конце концов эта самая почтальонша предложила решить:

— Все по-честному.

— А именно? — спросил Василий Иванович.

— Как в песне. Василий стал вспоминать песни, которые были ему известны, и те, про которые он только слышал, что поют Нах Москау, и выдал, что знает только одну, которая подходит под создавшуюся кризисную ситуацию.

— Точнее, не знаю, а только слышал, что:

— Есть! — И спел кстати:

— Дан приказ ему на запад — ей:

— В другую сторону. — При чем добровольно.

— Я пойду к Белым, — сказал Эспи, — ибо давно хотел посмотреть, кто это такие.

— Ты не пройдешь фэйсконтроль, — брякнул Дроздовский.

— Я поеду вместе с тобой. Как и было, между прочим, задумано с самого начала.

— Нет, нет, надо сделать все по-честному, — опять вмешалась Пастушка — уже, заметьте, с большой буквы.

— А именно? — спросил уже приходящий в себя Фрай, и добавил: — Я, тоже между прочим, могу и вернуться опять в Царицын. У меня там свой кабак — наша гордость и последняя надежда мирового пролетариата. Все эти украшательные прилагательные Фрай говорил специально, чтобы никто не понял, что, собственно, ему надо, ибо знал, что такие слова, как:

— Мировой пролетариат, — у местного населения пролетают мимо ушей по умолчанию, ибо как было доказано еще в доблестное царское время:

— Только два слова иму понятны, а именно:

— Сено и солома. Это как кино на свежем воздухе среди комаров:

— Если проедет мимо пьяный тракторист — ругаюцца. — Хотя абсолютно не понимают, что говорит сам тракторист, а ясно, что это какие-то приколы, типа:

— Баушка, баушка, затем тебе кино? — а она отвечает:

— На-а-да, — милок. А дальше тишина, как будто покойники с косами стоят, ибо ясно:

— Ей просто нра-вит-ся-я. — Как говорится, все равно пензии нет, хоть духовно пока подковаться, а то встретим Бабу Нюру у колодца, и тебе:

— Ни про Белых, ни про Полосатых — ни бельмеса, ни гу-гу. А это актуально на сегодняшний день. В общем, все про себя что-то говорили, кто про бабу Нюру, кто про бабу Настю — один Распи только слушал. На него, как на ишака вообще не обращали внимания. И знаете почему? Все думали, что его здесь:

— Вообще нет. — А действительно, откуда? — спросил бы кто-то, если бы подумал:

— А должен быть, — ибо Фрай на нем и должен быть прибыть в армию Белых, чтобы превратить ее:

— Таким Образом, — в наступающую на Царицын армию Полосатых. Василия не должно быть на этом пути по определению. Никто, конечно, не знал, что он додумался пройти в город, под видом знаменитой сексоторши Соньки Золотой Ручки, представившейся тоже не своим именем, а цветущим лепестком, спившимся из-за интриг конкуренток — вообще, и жестокости этого мира — в частности.

Когда Распи прибыл в стан Белых, Дыбенко уже начали почитать здесь просто-напросто за оракула. Ибо поняли:

— Если не уважать Кали, не то что в ближайшее время расстреляют, а:

— В будущей жизни не возьмет с собой Захграницу. — Что это такое никто не знал, но, как сказал Ленька Пантелеев в обнимку с Никой Ович:

— Вкусно, как торт Тирамису.

— Она сама сказала, — поддержала Леньку Ника, — есть:

— В каждом придорожном бунгало.

— Я люблю мясо, — вмешался Эспи, — и знаете, чтобы это был такой горный орел, прошу прощенья, не орел в данном случае, а горный придорожный бунгало, где всегда жарят только адын стейк, такой вкусный с:

— Немножко крови.

— Да, — подошел к нему поближе Амер-Нази, — много, действительно, не надо, а немножко:

— Всё равно придется.

— Да, чтобы получалось не специально, не с перенапряга, а автоматом. Подошла Кали и сказала:

— Через час наступаем, — и кивнула назад, как будто там было медом намазано: — Он так сказал.

— Наверное, он еще не совсем проснулся, — сказал Распи. И все замерли, вытаращив на него глаза.

— Кто такие? — спросила Кали, и добавила: — Почему не расстреляли?