Царский угодник. Распутин

   — Это всё, голубка, для тебя, — провёл рукой над столом Распутин, — всё Богом создано, а значит — приемлемо, — Тут «старец» словно бы поперхнулся, смолк, оглянулся с недовольным видом.

В дверном проёме кабинета стояла Дуняша — краснощёкая, круглоглазая, пышущая болезненным жаром, с крепко сжатым пухлым ртом.

   — Ты чего? — ласковым голосом спросил Распутин.

Ольга Николаевна, бросив на Дуняшку опытный взгляд, мигом определила: ревнует. Что-что, а это всегда определить несложно.

   — Да так, пришла узнать — может, не хватает чего-нибудь?

   — Всего хватает, Дуняш, всего полно...

   — Ничего не надо принести?

   — Ничего. А ты ведь, Дуняш, собиралась навестить двух своих подружек, что живут на девятой линии Васильевского острова... Верно я запомнил?

   — Верно.

   — Собиралась ведь, правильно?

   — Собиралась.

   — Вот и навести.

Дуняшка зло проколола Распутина взглядом и, пробурчав недовольно: «Хорошо, я поеду на Васильевский», исчезла. Кожаные каблуки её ботинок громко простучали по паркету.

   — Ревнует, — улыбнулась Ольга Николаевна, — молодая ещё, но... — она сделала изящный жест, — женщина в ней берёт верх.

   — Хоть и молодая, но уже опытная, — обескураженно хмыкнул Распутин: Дуняшка никогда не позволяла себе подобных выпадов. — Всё прогорит. Зола останется.

   — Как знать! В Древнем Риме влюблённые служанки подсыпали зелье в пищу своих патронов.

   — Помогало? — неожиданно заинтересованно спросил Распутин.

   — Судя по сочинениям той поры — да. Вы свою пищу проверяете, Григорий Ефимович?

   — А как проверять? Давать собакам? Или поперву испробовать её на Дуняшке, а уж потом есть самому?

   — Ну хотя бы так...

   — Да Дуняшка мне... она родственница! Племяшка! Она мне только за одну такую мысль всё, что я имею ценного, поотрывает! Ты же видишь, какая она... тигра! Глаза горят, папиросу прикуривать можно.

   — Папиросу — о глаза? — Ольга Николаевна, продолжая улыбаться, поёжилась.

   — Это я так, — мигом почувствовав изменение в настроении Ольги Николаевны, проговорил Распутин, — чтобы доходчивее было.

Окинув стол опытным взглядом, он неожиданно встрепенулся, приподнялся на стуле, воскликнул жалобно: «Ай-ай-ай!»

   — Что-то случилось, Григорий Ефимович? — На спокойное лицо Ольги Николаевны наползла тревога.

   — Ничего, голубка, ничего... Просто я забыл кое-что. На настоящем столе обязательно должна быть рыба.

   — Тут маленький стол, десертный.

   — Не важно, какой стол, большой или маленький. Рыба всегда была украшением всякого обеда.

Ольга Николаевна быстро глянула в окно, в глубокую темноту, из которой неожиданно высунулись чёрные ветки дерева, стукнули в раму и исчезли.

   — Уже пора ужина, — поправила она Распутина.

   — Для рыбы это всё равно, — сказал в ответ Распутин, — да и у желудка расписания нет. Погоди, я счас! — Он проворно выметнулся из комнаты, и в тот же миг Ольга Николаевна услышала его громкий голос: «Ты ещё не ушла? Когда поедешь к своим подружкам, на Васильевский, мотор возьми! Вот тебе деньги!»

Вернулся Распутин через минуту, держа в обеих руках по широкой плоской тарелке. На одной тарелке была нарезана — видно, приготовлена заранее — истекающая соком волжская красная рыба, из очередной партии Хвостова, на другой — розовая северная сёмга, присланная из Архангельска.

   — Теперь всё в порядке, — удовлетворённо произнёс Распутин.

   — Рыба — к шампанскому? — Ольга Николаевна хотела было поморщиться, но, боясь обидеть Распутина, лишь отвернула голову в сторону.

   — А чего? Эта рыба — благородная, она к любому напитку идёт. Нет такого стола, который могла бы испортить осетрина. Или лосось с волжской белорыбицей. А ты, голубка, я вижу, не очень-то любишь рыбу?

   — Ну почему же, — слабо возразила Ольга Николаевна, — и рыбу люблю, и пироги с рыбой...

   — А пироги с визигой?

   — Тоже люблю.

   — А печень налима, пожаренную с луком да с мукой на сковородке?

   — Я, Григорий Ефимович, пробовала не только печень налима, я пробовала даже печень катрана...

   — Что это такое? В первый раз слышу...

   — Катран — это мелкая черноморская акула, которую очень любят жители Крыма. У неё — превосходная и очень целебная печень. По вкусу напоминает масло.

   — Никогда не слышал, чтобы акул ели. Если только туземцы какие-нибудь, а так... — Распутину, как всякому человеку, было в основном понятно то, что охватывал его глаз и что вмещалось в его воображении. Всё, что выходило за пределы, так за пределами и оставалось, и попытка осознать это обязательно встречала внутреннее сопротивление. — В Папуасии какой-нибудь или в этой самой... в Лимонии их и едят. Либо... либо... в Австралии!

Недавно «старцу» об этой далёкой стране рассказывал один моряк, и таинственное, со звёздным флёром слово «Австралия» запало ему в душу. Особенно то, что рядом с Австралией полно богатых необитаемых островов и островков — совсем крохотных, с булавочную головку, но очень богатых, на которых запросто можно поселиться, и Распутина, неохотно пускающегося в путешествие, потянуло на эти острова.

   — Акул едят не только в Австралии да в Лимонии, Григорий Ефимович, акул едят, например, в Туманном Альбионе, как мы называем Англию...

   — В Англии? Не знаю, не слышал никогда.

   — Едят в Норвегии. Сама пробовала в Христиании...

   — В Христиании? — Тело Распутина перекосилось само по себе, одно плечо круто поползло вверх, он задышал прерывисто — вспомнил Илиодора — В Христиании, говоришь, голубка? — Лицо у Распутина потемнело, постарело — он всегда становился темнокожим, будто припорошённым жирной черноземной пылью, и старел, когда вспоминал о людях, которых не любил, — об Илиодоре, великом князе Николае Николаевиче, царице-матери по прозвищу Гневная и министре иностранных дел Сазонове, теперь уже, слава Богу, бывшем, которого Распутин, вот странное дело, даже побаивался. Понурив голову, он повторил тихо, почти про себя: — В Христиании, значит...

Ольге Николаевне не хотелось, чтобы разговор забуксовал на Христиании, упоминание о которой так странно подействовало на Распутина, она повысила голос — и голос её тонко, почти по-детски зазвенел в этих гулких стенах, вывел Распутина из непонятного для неё провала: он будто бы в яму какую ухнул...

   — Акулье мясо, говорят, имеет вкус чистого щёлока и пахнет, Григорий Ефимович, нашатырным спиртом. Чистый нашатырь...

Распутин продолжал шевелить плечами, на лице его появилась брезгливая улыбка, он произнёс невнятно, скорее для себя, чем для Ольги Николаевны:

   — Вообще-то рыбу я люблю.

   — Но акула — это не рыба, Григорий Ефимович, ни один пёс, ни один кот её не ест. Акулье мясо вымачивают чуть ли не в известковом растворе, потом тщательно моют и жарят маленькими кусочками. Подают на деревянных шпильках, как канапе, на больших приёмах. С теми, кто никогда не ел акульего мяса и решил попробовать, — говорят, плохо бывает.

   — Надо думать, — окончательно приходя в себя, пробормотал Распутин, согласно наклонив голову, засуетился, откупоривая шампанское, но Ольга Николаевна лёгким движением руки остановила его:

   — Не надо, Григорий Ефимович, не открывайте шампанское.

   — Чего так?

   — Я выпью с вами немного мадеры.

   — Мадеры? — Распутин улыбнулся, и Ольга Николаевна увидела, какие зубы у этого всесильного человека. Зубов у Распутина, ей показалось, вообще не было — вместо них какие-то сточенные чёрные пеньки. — Мадера — лучшее вино из всех, что имеются в России.

Это Ольга Николаевна уже слышала от Распутина. Он несколько раз после отъезда Георгия на фронт звонил ей на квартиру, настойчиво просил встречи, говорил, что если она не свидится с ним, то от Георгия отвернётся Бог и с мужем может произойти всякое: фронт есть фронт. Она уходила от встречи столько, сколько могла, ей была неприятна недвусмысленная настойчивость Распутина, его вкрадчивый, с придыханием, голос, но она боялась за Георгия, опасалась и за себя, за свою судьбу: Петроград стал опасным городом, с началом войны из многих тёмных щелей вылезла всякая нечисть — ворье, налётчики, убийцы, грабители, в сёлах заполыхали дома, на заводах начали бастовать рабочие.