Царский угодник. Распутин

   — Да у меня письма царицкины есть, — сказал Распутин. — И письма её дочек.

   — Не будет царица возиться с таким быдлом, — жёстко закончила разговор аристократка.

   — Это ею вот вышито, — Распутин рванул на себе ворот рубахи. — Собственноручно! А потом, я... я на жизнь могу зарабатывать своим причиндалом. — Пошатнувшись, он начал расстёгивать на себе штаны. — Не то что иные... Большие деньги могу...

   — Быдло, оно и есть быдло, — проговорила аристократка, глядя мимо Распутина, «старец» для неё перестал существовать. — Стоит мне только сказать одно слово офицерам, — она покосилась на компанию фронтовиков, сидевшую за большим составным столом, — не только из какого-то припадочного — из кого угодно будут вышиблены мозги! Бедна Россия, коли у царского трона стоят такие мешки с навозом!

Она раскрыла изящную, с золотым обрамлением сумочку, вытащила оттуда пачку денег и бросила на стол.

Ловко обогнула кадку с фикусом — почему-то их очень любили ставить в ресторанах той поры, фикусы были обязательной принадлежностью всякого более-менее уважающего себя заведения — и вышла.

   — Ты... ты... — задохнулся Распутин, помял пальцами горло — ему по-прежнему нечем было дышать, хмель бурлил, варился в мозгах, пьянил «старца», энергия, наполнившая его тело, была злой, сердце колотилось громко, надорванно — Распутину было обидно.

Так, как обращалась с ним эта дама, в последнее время не обращался никто — все эти аристократки, хвалившиеся своей голубой кровью и белой костью, покорно брали из его рук надкушенные огурцы и куски хлеба, со счастливейшим возвышенным видом доедали, и из глаз их не переставая сочился благостный свет; Распутин вылавливал им также хлеб и сухари из супа, совал в ладонь; если надо было, чтобы они целовали ему ноги — они целовали, если указывал на свою постель — раздевались и шли в постель. И вдруг эта строптивая московская дамочка!

   — Ты... ты... ты... Ты оскорбила святого, — продолжал злиться он. — Это всё равно что у нищенки на церковной паперти отнять последний пятак. — Распутин возмущённо взвыл, подавился воздухом, с трудом проглотил его и снова взвыл. При этом он не забывал о деле, которым начал заниматься ещё при аристократке, — расстёгивал штаны.

Петли на новых штанах были прочные, хорошо обмётанные, пуговицы обжимали туго, каждая пуговица была загнана в петлю, словно патрон в ствол, — не выковырнуть, и Гришка кряхтел, стараясь справиться со сложной работой, пьяные пальцы не слушались его, пол уходил из-под ног.

Он возмущённо икнул.

Неожиданно увидел Анисью Ивановну, её лицо широко расплылось перед ним, будто попало под большое увеличительное стекло. Анисья Ивановна уже переместилась на вторую половину стола, добивала гигантское блюдо сырокопчёной колбасы, которую в «Яр» поставляли специально, колбаса была порезана мелко, тоненько, так, что каждый кругляш светился, словно маленький красный месяц. Распутин сморщился, будто от зубной боли:

   — А ты, старая лярва, чего тут делаешь?

Анисья Ивановна не обратила на Распутина внимания, «старец» на это не обиделся: Анисья Ивановна — не аристократка, она не предаст. Не справившись с пуговицами штанов, Распутин так, с полураскрытой ширинкой вышел к народу, к оркестру, к цыганам, выхватил из кармана деньги, засунутые туда щедрым Катульским, лихо размахнулся и швырнул в оркестр:

   — Йй-эх, чавеллы! Держите, родимые! Это вам на квас! Понадобится — ещё добавлю!

Кагульский от неожиданности перестал отбивать каблуками «матчиш», лицо его сделалось растерянно-горьким — он не ожидал, что Распутин так беспардонно расправится с его гонораром. И обещанная цыганам добавка, она конечно же не из распутинского кошелька будет вынута, а из его, Семёна Лазаревича Катульского. Кагульский помотал головой, фыркнул по-лошадиному и громко воскликнул:

   — Ну и!..

   — Запевай, чавеллы [40]! — скомандовал Распутин цыганам.

Скрипки и гитары взметнулись, став на изготовку, какая-то смазливая, с крупными золотыми монистами хористка с радостным смехом поймала «катеньку» [41] — последнюю, плавающую в воздухе, сунула её за вырез платья — в «титишник» по-распутински. Распутин взмахнул руками, приготовившись дирижировать, ресторан затих, ожидая взрыва музыки, два иностранца залезли даже на кадушки с пальмами, чтобы лучше видеть Распутина, и «старец», ощущая себя счастливым — ведь весь «Яр» смотрел сейчас на него, — рубанул ладонями воздух:

   — Йй-эх!

Вслед за этим лихим выкриком последовал разбойничий свист одного из цыган — руководителя труппы, разбитного малого с крупной серьгой в ухе, свист послужил сигналом, окончательным после распутинского удара ладонями по воздуху — оркестр грянул громко, резко, но, несмотря на резкость, звон и грохот, печально, и вообще, мелодия была щемящей, хватала за сердце, следом за ударом оркестра раздался дружный вскрик хора, и — понеслось, понеслось...

   — Эх, р-раз, ещё раз, ещё много, много р-раз, лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз, — отчётливо и сильно выводила девушка из хора, сумевшая изловить «катеньку», она явно метила в солистки, в хоре ей уже было тесно, хор дружно поддерживал её:

   — Лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз!

Распутин, ещё не остывший от обиды, нанесённой ему аристократкой, но уже воскресший, вознесённый наверх очередной крутой волной, выхватил из штанов оставшиеся деньги, швырнул в хор цыганам:

   — Это вам, мои родненькие!

Вместе с деньгами кое-кому из цыганок попались записки с бессмертными распутинскими творениями: «Люби миня бес корыстно». Эти записки были заготовлены «старцем» заранее и определены в карман — он собирался раздавать их красивым женщинам в качестве своего благословения.

   — А н-ну, ещё громче! — приказал Распутин цыганскому хору.

И хор постарался.

Когда он закончил петь и следом за голосами оборвался, будто бы обрубленный ножом, грохот музыки, в зале возникла звонкая, как на войне, тишина. В тишине этой послышался треск обломившейся пальмы, потом глухой удар шмякнувшегося на пол тела — это не удержался иностранец, разделивший кадушку с несчастным деревом; да ещё за столиком, где сидели офицеры, кто-то засмеялся и громко спросил:

   — А это что за танцующий хорёк был?

   — Распутин, — последовал такой же громкий ответ. — Собственной персоной.

   — Неужто? И с таким ничтожеством наша, государыня играет в свои германские игры?

   — Похоже!

   — Ну, Гришка, ну, Гришка... Царь с Егорием, а царица с Григорием? Так? Ноги кривые, борода валиком...

   — А чего, собственно, с ним чикаться и ждать завтрашнего дня? Можно и сейчас пустить ему пулю промеж рогов — и вся недолга! Патроны ныне стоят недорого.

   — Да не троньте вы это дерьмо, пусть куражится! Да и интересно — бесплатное представление!

   — Интересно, как он нам сейчас будет показывать свою немытую задницу?

   — И это тоже.

С офицерами Распутин связываться боялся, тем более с этими — они, будто озверелые, выскочили с фронта, пьют теперь в тылу, обмывают свои «Егории» — Георгиевские кресты, всадить кому-нибудь пулю в лоб им ничего не стоит. Ещё больше он боялся связываться с незнакомыми генералами (со знакомыми можно), а в компании той сидел, кажется, один генерал — а может, и нет, Распутин распознавал генералов только по шинелям с малиновыми отворотами, — сердитый, с одутловатым лицом и старомодными бакенбардами, поэтому «старец» сделал вид, что ничего не услышал.

   — Йй-эх! — вскрикнул Распутин, вновь подавая сигнал оркестру.

К нему подступил Кагульский:

   — Хочу танцевать «кэк-уок»!

   — Перебьёшься! Твой этот самый... «кок» подождёт до завтра! — Распутин отмахнулся от Кагульского, будто от навозной мухи.

Оркестр вместе с хором грянул «Очи чёрные». Гришка снова занялся своими штанами — упрямый был, любил всё задуманное доводить о конца. Иностранцы опять полезли на пальмы: они сидели далеко от танцевального круга и им ничего не было видно, а иностранцам этим, как большим знатокам России, важно было всё видеть своими глазами.