Царский угодник. Распутин

   — Ну и что? — Тон у Распутина был такой, что Судаков стремительно сник и у него пропала всякая охота выпровождать дебошира из заведения.

   — В моём ресторане никто никогда не вёл себя так...

   — Ну и что? Я — первый. Должен же кто-то быть первым. И что дальше?

   — Я вынужден буду доложить о дебошире московскому градоначальнику господину Адрианову.

   — Валяй, — махнул рукой Распутин. — А я думал, ты что-то дельное скажешь...

Судаков так и поступил — доложил о скандале Адрианову. Тот хотел наказать Распутина и упечь его за бесплатный «концерт» в кутузку, но, будучи наслышанным о связях «старца», не стал этого делать, лишь сообщил о «гастролях» в Петроград.

Градоначальник думал, что его за это похвалят, а оказалось — совсем наоборот. Его письмо разозлило Распутина. В результате Адрианов, носивший на плече золотой аксельбант, указующий на его принадлежность к царской свите, — аксельбант этот значил не менее пары генеральских звёзд на погонах, а может быть, даже и более, — лишился его. Аксельбант был с позором содран с адриановского мундира.

Адрианов плакал — ведь он мог упечь Гришку за «концерт» в «Яре» в каталажку, но воздержался от опрометчивого шага, он, напротив, успокоил взбешённого Судакова, всерьёз опасавшегося за репутацию своего заведения и собиравшегося подавать в суд на «старца», и вместо благодарности неожиданно удостоился порки. Было от чего заплакать.

   — За что? — По лицу Адрианова текли крупные жгучие слёзы.

Он не знал, что произошло в Питере, кто нашептал на него нехорошие слова Николаю... В этом деле надо было разобраться.

Адрианов поехал в Питер. И первым делом появился на Гороховой улице, на третьем этаже дома, о котором раньше знал только понаслышке. Теперь же увидел воочию.

Дверь ему открыла Дуняшка. Всплеснула руками:

   — Ба, генерал!

Распутин как услышал про генерала, так кубарем слетел с табуретки и проворно нырнул под кровать: зуботычина, которую он много лет назад получил от «его превосходительства», переводившего через дорогу породистых собак, помнилась до сих пор, и хоть по зубам его били редко, зубы хорошо помнили тот тычок и иногда здорово болели.

   — Мне бы Григория Ефимовича Распутина, — смиренным голосом попросил Адрианов, добавил униженно: — Пожалуйста!

Это униженное «пожалуйста» всё сказало востроглазой Дуняшке, она отправилась в спальню извлекать перетрухнувшего Распутина из-под кровати. Тот вылез смущённый, нерешительно почесался. Спросил:

   — Откуда, говоришь, генерал-то?

Проворная Дуняшка, громко топая босыми пятками, вынеслась в прихожую.

   — Откуда, вы говорите, генерал-то?

Адрианов, у которого было плохое настроение, не смог сдержать улыбки.

   — Из Москвы.

Вспомнив свои московские приключения, Распутин потускнел и начал чесаться сильнее. Он уже был по этому поводу в Царском Селе, где получил хороший боксёрский удар под дых от Джунковского, шефа российских жандармов, — правда, били его не за то, что он плясал без штанов в «Яре» и смущал публику нескромным видом, а за «оскорбительные высказывания о царе с царицей, которые ему единственное что ноги только не моют, а так делают все, даже кормят из ложечки и выводят в сад гулять вместе с детьми». Джунковскому всё донесли его штатные и внештатные агенты, они зарисовали все распутинские высказывания, всё до единого афоризма.

Распутину предстояла изнурительная борьба с могущественным Джунковским, и больше противников на этот момент Распутин иметь не хотел. С другой стороны, если он сейчас завернёт Адрианова, то вместо одного лютого врага будет иметь двух.

   — Чего он хочет? — шёпотом, чтобы его голоса не было слышно в прихожей, спросил Распутин.

   — Не знаю, — Дуняшка приподняла круглые мясистые плечи.

   — А узнать нельзя?

   — А как? Он мне этого не скажет.

   — М-дэ, — Кончив чесаться, Распутин запустил пятерню в голову, тоскливо покосился на окно: а не выпрыгнуть ли и не дать ли деру в любимую «Виллу Роде», но прыгать было высоковато — всё-таки третий этаж, костыли запросто переломать можно. Сколько раз он хотел поменять третий этаж на первый, да только желания его так и оставались желаниями: жалко было покидать Гороховую улицу — привык к ней, привык к этой квартире, привык к неудобному третьему этажу. — М-дэ! — вновь нерешительно произнёс он и вздохнул.

   — Да не бойтесь вы! — Дуняшка толкнула Распутина локтем в бок. — Генерал-то хороший. С плаксивым лицом, того гляди — разревётся!

   — Да? — Распутин малость повеселел.

О том, что с Адрианова из-за него сдёрнули почётный свитский аксельбант, Распутин знал.

   — Выйди, выйди, дядя Гриша. — Дуняшка заговорила с Распутиным по-родственному, на «ты». — Не обижай хорошего человека. Даром что генерал...

Распутин невольно вздохнул: делать было нечего, встречи с Адриановым не избежать, раз он приехал в Питер. Пока одевался, приводил себя в приличный вид, принял решение: «Держаться буду гоголем, генералов много, а я — один!»

Он выглянул в прихожую и спросил нагло и недовольно:

   — Ну?

Адрианов даже опешил от такого хамства, но быстро взял себя в руки.

   — Приехал в стольный град Питер разобраться, за что же с меня сняли аксельбант царской свиты, — сказал он.

   — Дык... — начал Распутин и поперхнулся — говорить было нечего.

   — Святая правда — «дык», — согласился Адрианов и, оценив распутинскую тактику, тоже решил вести себя нагло, разговаривать на «ты». — Так что ты понимаешь, что с тобой будет, если я не верну себе аксельбант?

   — Ну, — Распутин, ощутив внутри тоскливое жжение, склонил голову к плечу — приготовился к тому, что Адрианов всё-таки будет его бить. В нём возникла обида на Дуняшку — не разобралась, толстомясая, в московском генерале.

   — Я тебя превращу в суп с луком и куриными потрохами, в котлету, в телячий фарш, в отбивную, из которой, как клавиши из рояля, будут торчать рёбра... Понял?

Распутин всё понял, и прежде всего, что Адрианов — не Джунковский, Адрианов — птица, которая летает повыше шефа корпуса жандармов Джунковского, и дело с ним надо уладить мирно.

С Джунковским можно воевать, с Адриановым — нет, двое вояк против одного Распутина — это много, перебор, двадцать два, как в игре в «очко». «Этот мордатый потяжелее Джунковского будет, питается лучше и спит больше, свалить его — много сил надо... Не-ет, двоих я, как пить дать, не потяну», — подумал Распутин. Вслух же произнёс, держа прежний форс:

   — Я с тебя, генерал, аксельбанту не снимал. Но вернуть тебе эту верёвку помогу.

   — Помоги, помоги, родимый, — ласково проговорил Адрианов, — это тебе зачтётся.

   — Пиши прошение!

   — Кому?

   — Да кому хошь! Можешь написать даже самому папашке, это без разницы. И пиши так, чтобы с бумаги слёзы капали, чтобы папа в неё поверил и большой отлуп сделал не тебе, а Джунковскому.

   — Кому, кому? — спросил Адрианов.

   — Да козлу этому, жандарму... Джунковский его фамилия. Знаешь такого?

Ещё бы не знать! Адрианов выдавил из себя что-то нечленораздельное — прикидывал в уме, в какую молотилку может угодить, раз в этом деле замешан Джунковский, и вообще, правильно ли он поступил, появившись здесь?

   — Я не понял, что это за отлуп, да ещё большой?

   — Большой отлуп — это большой отлуп, — сказал Распутин. — Чего же тут непонятного?

   — Ясно, что ничего не ясно, — пробормотал генерал, просчитывая про себя ситуацию. Хмыкнул: «Большой отлуп! Велик и могуч русский язык!» Щёлкнул каблуками сапог. — Через двадцать минут такая бумага будет.

   — И чтоб из неё обязательно текли слёзы, — напомнил Распутин.

   — Будут течь так обильно, что придётся таз подставлять, — пообещал Адрианов.

   — И я должен выглядеть в этой бумаге агнецом Божьим, — Распутин ухмыльнулся, — я в «Яре» никогда без штанов не танцевал.

   — Танцевать будет другой мужик, пьяный, в смазных сапогах, отдалённо похожий на Григория Ефимовича Распутина, это я обещаю. — Адрианов приложил руку к шапке.