Царский угодник. Распутин

Дела на фронте шли плохо, в тылу — тоже, всюду действовали германские шпионы. В Петрограде грохотали взрывы. Александру Фёдоровну и Распутина уже открыто обвиняли в шпионаже. И если на газеты можно было накинуть платок — газеты про это почти не писали, — то на всякий роток платок накинуть было нельзя.

Когда до Распутина доходили опасные слухи — «шпиён» он, мол, то «шпиён» Гришка этого пугался, забивался у себя дома в дальнюю комнату и шептал тоскливо:

   — Ну какой я шпиён, а? Ну какой? Скажи, Симанович!

Симанович, потешаясь на Гришкиной трусостью, хихикал в кулак:

   — Советую поменьше обращать внимания на все эти сказочки. Меня тоже, Ефимыч, шпионом чуть ли не каждый день объявляют... Ну и что? Живу же ведь! И живу неплохо!

Испуг помаленьку улетучивался, Распутин веселел и вновь натягивал на себя бархатные штаны и расшитую, из цветного шелка, с любимым косым воротником рубаху. Бормотал под нос, глядя на себя, такого красивого, в зеркало:

   — Да из меня шпиён — как из Покровского церковного старосты папа римский!

Дома Вырубовой было много легче, чем в больнице, и всё равно временами накатывало отчаяние, Вырубова до крови закусывала губы, чтобы не закричать, не испугать отца, который, кажется, больше времени проводил в её квартире, чем у себя дома, переживал, старался быть весёлым, поддержать дочь, но это ему не удавалось, да и Анну Вырубову, человека в общем-то проницательного, трудно было обмануть. Хоть и улыбался отец добродушно, а губы у него предательски подрагивали, в глазах плотно сидела тоска, она слепыми холодными бельмами была наклеена на зрачки, взгляд от этого был безжизненным, руки у Танеева тряслись, будто у больного, голос был истончившимся, жалким, как у старушки, которую прогнали с церковной паперти.

   — Дочка, ты сегодня превосходно выглядишь, — унылым тоном сообщал он, ловил себя на этом безнадёжном унынии и смущённо помахивал перед лицом ладонью, словно разгонял едкий папиросный дым.

   — Спасибо, папа. — Вырубова с натугой улыбалась, едва сдерживая в себе стон, стараясь загнать его внутрь. На теле у неё вновь образовались крупные водянистые пролежни, всё болело, кости плохо срастались; кроме боли, в костях ещё гнездилась страшная усталость, которая была хуже боли.

Боль, оказывается, одолевается легче усталости, её можно заговорить, утишить, перетерпеть, в конце концов, а с усталостью так обходиться нельзя, усталость не поддаётся ни на уговоры, ни на силовое давление.

Она уже отчаялась, думая, что усталости, как и боли этой, никогда не наступит конец, что жизнь её отныне будет состоять только из этого, из усталости и боли, и цвет времени раз и навсегда обрёл один устойчивый тон — кровянисто-багровый, душный, из которого не дано выбраться, но вот боль отпустила, влажные пролежни, постоянно сочившиеся сукровицей, опали, и у Вырубовой появился вкус к жизни.

Царица с дочерьми продолжала постоянно бывать у неё. Александра Фёдоровна скучала без фрейлины, да и не было у неё другого близкого человека, которому она могла бы доверить всё, что творилось у неё в душе, и вообще императрица сделалась замкнутой, раздражительной, она постарела и сдала; без мужа, находившегося на фронте, боялась жить в Царском Селе. Но жить надо было, иного места на земле для неё не существовало.

Она не могла себе позволить то, что, например, позволяла царица-мать, та, едва в российской столице становилось дымно и опасно, подхватывала свои чемоданы и исчезала в Дании — пережидала там, на родине предков, смутную пору.

   — Мне неинтересно смотреть, как у вас тут жарят шашлык, — говорила она, — вернусь, когда от шашлыка не то чтобы необглоданных косточек не останется — когда они уже будут выметены и скормлены собакам.

Царь в прежние времена тоже следовал её рецепту, но только на свой лад и менее успешно — он вместе с женой переселялся на яхту «Штандарт» и уплывал в море, пережидал там «дымные» времена вместе со всей семьёй, а вот Альхен одна, без него, этого сделать не могла. Ей оставалась участь царскосельской затворницы.

Как-то отец привёл на квартиру Вырубовой высокого гладкокожего мужчину с широким, как блюдо для супа, лицом и маленьким влажным ртом, мужчина был огромным, сильным, с короткопалыми могучими руками и безмятежно-добрым, почти детским взором.

   — Вот, Анечка, — сказал Вырубовой отец, — это санитар из госпиталя, большой умелец — учит ходить тех, у кого плохо с ногами...

   — И получается? — Вырубова слабо улыбнулась.

   — А как же, барышня! Ещё как получается, — добродушно пробасил огромный мужчина, — клиенты потом танцуют польку и вальс. Зовут меня Жуком.

   — Что-то я не поняла, — Вырубова наморщила лоб. — Каким Жуком?

   — Ну Жук, Жук... Который с маленькими твёрдыми крылышками. Летает... Это фамилия у меня такая — Жук! — Он участливо сморщился, спросил по-свойски, на «ты», что очень понравилось Вырубовой: — И сколько же ты так пролежала?

   — Без малого полгода.

   — Це-це-це, — жалобно и звонко, будто огромная птица, процекал санитар, — всё, завтра будем прилаживать костьми. Та-ак, я извиняюсь. — Санитар пальцами измерил кровать, на которой лежала Вырубова. — Так-так-так! Всё ясно! Завтра из госпиталя привезу вам ноги!

   — И коляску, — добавил отец.

   — И коляску.

Лицо Вырубовой дрогнуло, глаза сделались влажными.

   — В церковь очень хочется, — сказала она, — я так давно не была в церкви.

   — В церкви, барышня, мы с вами обязательно побываем — обещаю! Первым делом... Как только на коляске сидеть сможем. — Жук говорил медленно, тщательно подбирая слова — видать, в детстве у него был дефект речи, он одолел его, но след этой борьбы остался в нём навсегда, и хотя дефект речи был исправлен, он продолжал с ним бороться, что придавало огромному санитару некий гимназический шарм — и не только в лице и в речи, но и в манере поведения, в поступках, возможно, это даже определяло и его жизнь.

Вырубова стёрла слёзы с глаз, улыбнулась:

   — Скорее бы!

На следующий день санитар принёс два ладных, покрытых свежим лаком костыля.

   — Вот, барышня, прошу любить и жаловать. Новые ноги. Вот эта, что подлиньше, — правая, а что покороче — левая.

   — Почему такие разные?

   — Для равномерной нагрузки. Вот. Левое плечико у вас, барышня, опущено, оно ниже правого. Поэтому и костылики разные, один выше, другой ниже. Чтоб не уставали...

Что-что, а усталость была ей хорошо известна, она ноющим свинцом наполняла её тело. Вырубова невольно застонала.

Санитар внимательно поглядел на Вырубову, всё понял, сделал успокаивающее движение.

Он оказался очень внимательным и толковым учителем, этот огромный санитар с большим округлым лицом, от него исходило спокойствие и вкусно пахло хлебом. Через две недели Вырубова не только смогла подниматься с постели и перемещаться в коляске, она сумела сделать несколько десятков шагов с костылями.

Побывала она и в церкви. Стоя перед иконой Божией Матери, долго спрашивала, за что же ей Господь уготовил такое наказание, за что ввергнул в боль и в худые мысли о скором конце?

Санитар Жук сделал своё дело — научил её сносно передвигаться на костылях. Жизнь для Вырубовой вновь обрела свои прежние краски, всё встало на свои места, и она вскоре приехала к своей покровительнице, подключилась к делу, которым та решила заняться всерьёз, — к управлению Россией. Занимался этим и Григорий Распутин.

В этот вечер Распутин лёг спать рано, чем несказанно удивил Дуняшку, на ночь выпил несколько кружек клюквенного морса. Перед сном под подушку положил несколько записок, все они касались великого князя Николая Николаевича — очень Распутину хотелось досадить ему. Слишком уж обидно тот вёл себя, допёк не только Распутина — случалось, и генералов наделял оплеухами, и офицеров бил ни за что — за плохо вычищенные сапоги, которые в окопах никак нельзя хорошо надраить, а за мятую шинель вообще мог отдать под суд.