Страстотерпцы

Никон взял чётки за край, слегка потянул, и царь невольно поднял глаза. Взоры встретились.

   — Я жду бед и смерти.

   — Клянусь! — воскликнул Алексей Михайлович, повернувшись к иконам. — Даже в самых худых мыслях не было у меня причинить Никону худое. Прежде ты был нам истинный пастырь, а я и малое добро не забываю.

   — Малое ты не забываешь, а вот большое быстро забыл.

   — Клянусь! — царь поднял руку, чтобы сотворить крест.

Никон удержал царскую руку.

   — Благочестивый самодержец, не возлагай на себя клятв, не клянись, что не имеешь в помыслах навести на меня злые беды и скорби. Быть им, быть зело лютым!

   — Зачем ты писал Дионисию о наших неурядицах? На весь белый свет трубил! — закричал вдруг яростно Алексей Михайлович.

   — А зачем ты приказал огласить моё письмо? Что духовно, то тайно. Клянёшься: не готовил мне казни и смерти, но я девятый год пью из горькой чаши, из чаши зла, тобою мне подносимой.

Кир Макарий тотчас приказал забрать крест:

   — Этот обычай ты, Никон, взял у латинян. Уж коли обличаешь Рим, так не соблазняйся римскими заведениями.

Чтобы направить суд в нужное русло, кир Паисий снова поднял вопрос об отречении, давал секретарям время написать судебное постановление, а потом прекратил бесполезный спор:

   — Написано: по нужде и дьявол исповедует истину, Никон же истины не исповедует.

Приговор вселенских патриархов был короткий, но убийственный. Первая вина: патриаршие свитки, подтверждающие их истинность и право вершить суд, назвал баснями. Вторая вина: Кормчую греческую книгу, по которой правят суд, назвал еретической. Третья вина: собор и всех православных христиан причислил к еретикам. Четвёртая вина: Павла, епископа коломенского, изверг без собора. Пятая вина: архиерейский сан снял с себя своей волей и говорил: «Недостоин».

По винам и расправа.

Радость клокотала в горле Илариона Рязанского, когда зачитал он последнюю строку приговора: «Отселе не будеше патриарх и священная да не действуеши, но будеши яко простой монах».

Никон молча, смиренно поклонился царю, патриархам, собору. Постоял, ожидая приказаний, но власти молчали. Тогда он повернулся и пошёл из царских палат, чтобы никогда не подниматься по ступеням Красного высокого крыльца.

На Лыковом дворе Никона нетерпеливо ожидал иеромонах Павма.

   — Святейший! Чего я узнал-то! Когда вселенские патриархи пришли в Москву, царь дал им по серебряному золочёному кубку — четыре фунта в каждом, по триста рублей, по два сорока соболями, бархата чёрного, вишнёвого рытого, зелёного, атласа, камки!.. Они же задаренные, твои судьи.

   — Поздно! — сказал Никон. — Поздно, Павма. Я ныне ниже тебя. Простой монах.

25

Царевич Алексей молился семейной иконе преподобного Макария Желтоводского и Унжинского. Молился об отце и о Никоне. Душа сжалась и упала на сердце тяжёлой светоносной каплей. Алексей видел в себе эту каплю-слезу, наверное, она ему приснилась.

Царевичу было страшно за отца, за матушку, за всё семейство, за всё царство. Пусть святейший Никон виноват — сто раз виноват! — но низвержение угодного Господу — ведь иначе не был бы вознесён столь высоко! — падёт камнем на головы низвергающих.

   — Преподобный Макарий, моли Бога о нас! — шептал отрок, глазами и душою лепясь к иконе. — Преподобный Макарий, моли Бога о нас!

В молельную вошёл Алексей Михайлович, опустился на колени рядом с сыном. Отбили по сотне поклонов.

   — Батюшка! Не грех ли низвергать из сана святейшего?

Такая загнанная тоска металась в глазах царевича, что Алексей Михайлович напугался.

   — Не казни меня, Алексеюшка! Нет моей вины в деле Никона. Само дело виновато. Я девять лет терпел! На мне грех за все церковные смуты, я был ответчиком за распри между архиереями. Матушка твоя, гневаясь, выговаривает мне: ты царь али архиерей? А мне и впрямь приходилось ставить на епархии архиепископов, назначать в храмы протопопов, в монастыри архимандритов да игуменов. Вон в Вязниках-то что делалось! Люди конца света ждали, голодом сами себя морили до смерти...

   — Батюшка, что сделалось, то сделалось! Но ради Иисуса Христа не казни Никона.

   — Бог с тобой, Алексей Алексеевич! Не я казню, это он меня казнит. Дурного ему ничего не будет! — погладил сына по голове. — Золотое у тебя сердце. Но уж такая царская доля — посылать людей на войну, казнить разбойников, убийц, супостатов... Господь смилостивился надо мною, привёл в Москву вселенских патриархов. Не я сужу Никона. Я тоже судимый.

Алексей Алексеевич был бледен, под глазами бессонная синева.

   — Ты, сынок, на охоту съезди, за зайцами, за лисами!.. Все книги не прочитаешь.

   — Не люблю, батюшка, на убитых зверей смотреть. Лиса уж тем виновата, что шуба на ней хороша. Пусть носит, у меня есть.

Слёзы так и закапали из глаз Алексеевича. Отвернулся.

   — Я тебе бахаря [47] своего пришлю! Ты его послушай, дивные сказывает сказки. Да и не сказки это! Старины, — обнял сына, улыбнулся виновато. — Иду с патриархами говорить... Помолись за меня. Не оставит нас Господь. Я, Алёшенька, изнемогаю от страха. Боюсь прогневить Иисуса Христа, да уж такая судьба у меня: блудят слуги, а хозяин ответчик.

Три часа говорил Алексей Михайлович с кир Паисием и с кир Макарием. Написали набело пространное обвинение Никону, договорились, как и где низвергать из архиерейства. Назначили низверженному место для житья.

Утром 12 декабря на кремлёвской площади перед Успенским собором собралась такая толпа, что яблоку и впрямь некуда было бы упасть. Всякий желал получить последнее благословение святейшего Никона.

   — Велик был пастырь, уж так велик, аж страшно! — говорили между собою богобоязненные люди.

   — Столько добрых дел, как от святейшего Никона, от других патриархов не видывали.

   — Иверскую икону с Афона принёс.

   — Иверский монастырь на Валдае поставил.

   — А на острове Кие!

   — А Новый Иерусалим!

   — Анафема, анафема вашему Никону! — ярились старообрядцы, пришедшие торжествовать. — Это ваш Никон всю Россию отдал врагу на откуп. Сто лет молить — не отмолить богомерзкого отступничества. В иную веру обратил православный народ.

В сопровождении епископа Мстиславского Мефодия, архимандрита нижегородского Печерского монастыря Иосифа Никона в санях повезли на Патриаршее подворье. За санями следовали два его келейника Феодосий и Марк.

В Крестовой палате, в самой большой бесстолпной палате Московского царства, сооружённой Никоном, священство слушало окончательный приговор низвергаемому из архиерейства.

Царя не было, не было и бояр.

Патриархи послали к государю просить кого-либо из синклита.

Царь отправил боярина Никиту Ивановича Одоевского, боярина Петра Михайловича Салтыкова, думного дворянина Елизарова, думного дьяка Алмаза Иванова.

Никона в палату не пригласили. Ждал решения своей судьбы в сенях.

Было время, потешился над боярами, над архиереями: часами томились в этих вот сенях, позовёт святейший Никон — не позовёт. Аукнулось.

Для последнего действа, венчающего суд вселенских патриархов, была избрана крошечная церковка Благовещенья над задними вратами Чудова монастыря.

Сначала через толпу прошли патриархи со всеми архиереями и священнослужителями — участниками собора, потом под клики и плач везли Никона.

У Алексея Михайловича духа не хватило явиться на низвержение.

Следившие за соборным благолепием обнаружили, что в храме нет епископа вологодского Симона. Послали за ним в келью, а он в постель лёг: болен. Патриархи приказали привести архиерея силой.

Прибыл и Никон. Кир Паисий и кир Макарий и все прочие архиереи и священники, кроме Афанасия Иконийского, бывшего под запретом, облачились в мантии, надели омофоры и митры.

Никон целовал иконы. Закончив, с амвона поклонился в пояс дважды патриархам, до земли всему освящённому собору, стал посреди церкви по левую сторону от западных дверей.