Царский угодник. Распутин

   — Будете накладывать гипс?

   — Да. Иначе вы потеряете ногу.

   — Раз нужно — обязательно потерплю.

   — Гипсовать будем без хлороформовой маски.

   — Буду молить Бога, чтобы дал мне силы.

   — Ну и хорошо. — Гагенторн ласково наклонил голову, — вы — умничка. А насчёт молитвы — за вас кто-то очень хорошо молился. Было такое?

Вырубова вспомнила Распутина, его ночной визит в конце студёного января, тихо улыбнулась:

   — Было!

   — Кто же этот мол ельник? Впрочем, не спрашиваю, не спрашиваю, — Гагенторн поднял обе руки. — Молчу! Это ведь дело такое... Личное.

   — Распутин этот молельник, — ответила Вырубова.

   — Знаю такого, хм-м. Этот хлыст тоже побывал в моих лапах. — Гагенторн посмотрел на свои крупные, сильные, короткопалые руки, показал их Вырубовой.

   — Мы боготворим отца Григория, — твёрдо произнесла Вырубова, специально сделав нажим на слово «мы». То, что лицо Гагенторна изменилось, она постаралась не заметить. — Он для нас — свет в окошке.

   — Свет, — насмешливо проговорил Гагенторн, склонил голову, раздумывая, высказать своё суждение об этом человеке или нет, — а мнения о нём он был плохого, решил ничего не высказывать и с кряхтеньем выпрямился. — Ну, свет так свет, Анна Александровна. Готовьтесь к гипсованию.

Вдвоём с профессором Фёдоровым они наложили гипс на бедро. Вырубовой было больно, очень больно, она сдавливала губы зубами, едва ли не до крови прокусывала их, отец сидел на стуле рядом, сжимал в своих руках её руку и шептал моляще:

   — Анечка... Потерпи, Анечка, сейчас тебе будет легче.

Операция была долгой, а когда гипсование закончилось, Вырубова почувствовала, что тело её заковано в тяжёлую каменную колоду и терпеть эту колоду нет никакой мочи, она не выдержала, заплакала:

   — Г-господи, за что же мне такие страдания?

   — Терпи, Анечка, терпи, дочка, — Танеев, продолжая сжимать её руку, также захлюпал носом. — Терпи! Раз Бог послал такие испытания — значит, это нужно.

   — Я будто бы вся в камень закована, — пожаловалась дочь.

   — Так надо. Терпи.

   — А ну, не разводить здесь сырость! — нахмурился Гагенторн. — В Санкт-Петербурге климат и без того сырой. Влага пробирает до костей.

   — Профессор, сколько мне лежать в этом гипсе?

   — Сколько понадобится, столько и будете лежать. Это во-первых, а во-вторых, думаю — не менее двух месяцев. Два месяца — это минимум. Максимум — четыре. Посмотрим, как будут срастаться кости. Если бы в госпитале кое-кто не занимался дамским угодничеством. — Гагенторн бросил уничтожающий взгляд на своего коллегу, — уже было бы всё в порядке. А так, Анна Александровна, — Гагенторн в красноречивом жесте развёл руки в стороны, — терпите! Господь терпел и нам велел. Так, кажется, принято говорить? А? — Взгляд Гагенторна сделался насмешливым — до боли Вырубовой ему, похоже, не было никакого дела.

   — Так, — сквозь слёзы подтвердила Вырубова.

Иногда до Питера докатывались рассказы о приключениях Распутина вне северной столицы. В частности, о том, как он ездил в Москву поклониться святым мощам.

Первопрестольную Распутин не любил, и если можно было объехать этот город стороной, он обязательно объезжал, но очень часто это не удавалось ему сделать.

В марте 1915 года Распутин прибыл в Белокаменную питерским поездом. Вышел из вагона желтолицый, с впалыми щеками, неожиданно подчеркнувшими татарские скулы «старца», — в поезде его на этот раз здорово укачало. Никогда не укачивало, а сейчас укачало так, что хоть на четвереньках ползи к ближайшей канаве и выкладывай в неё то, что съел в вагоне.

Несколько минут он стоял на перроне, покачиваясь на сделавшихся непрочными ногах и вглядываясь в людей, идущих вдоль вагонов, потом взялся рукою за грудь и, болезненно морщась, помял её. Губы у него были синие — прихватывало сердце.

   — Что, дядя, колосники в печке горят? — Его толкнул локтем в бок высокий белобрысый парень с молочно-пунцовыми щеками и белёсыми, едва заметными на лице бровями. — Здорово перебрал, что ли?

   — Перебрал, — вяло качнул головой Распутин.

   — Похмелись из лужи — легче будет.

Распутин сплюнул под ноги, отвернулся от парня. Тот захохотал и исчез в толпе.

   — О-отец Григорий, извиняй, что запоздала, — услышал он певучее, ласковое, повернулся на оклик. К нему по перрону стремительно двигалась — почти бежала — грудастая женщина в утеплённой бархатной накидке, отороченной узкой полоской дорогого меха. — О-отец Григорий, родненький...

   — Анисья Ивановна, наконец-то! — Распутин, пошатываясь, двинулся навстречу Анисье Решетниковой, богатой купеческой вдове, обнялся с ней, облобызался, потом, стремительно обернувшись, воскликнул растерянно: — А вещички-то мои, а?.. Где они? — Кинулся назад, к столбу, около которого тупо озирал перрон несколько минут назад.

Жёлтый кожаный баул, который он оставил у перронного фонаря, слава Богу, находился на месте. Распутин вернулся, стёр рукою пот с побледневшего лица.

   — Всё в порядке? — поинтересовалась вдова.

   — Да. Не то ведь народ нынче какой пошёл, и особенно в Москве, — стоит только малость отвернуться, как уже подмётки с сапог срезают. Свинчивают ребята — и не морщатся.

   — Поехали, отец Григорий, — вдова потянула Распутина за рукав. — Обед стынет!

Ехали в персональном экипаже Анисьи Ивановны. Распутин восхищённо крутил головой:

   — Весна тут у вас... Не то что у нас. Благодать!

   — Весна везде, — строго заметила Анисья Ивановна.

   — Не скажи, матушка. Везде, да не везде. В Питере, к примеру, весны нет. Сопли какие-то там, а не весна. Идёшь по улице, а сопли на боты наматываются.

Воздух в Москве был прозрачный, сухой, в розоватой подрагивающей дымке растворялись купола церквей, дома были светлыми, от них исходило ощущение покоя и уюта, на чистых, обсосанных солнцем по самые корни куртинах снега собирались и радостно галдели птицы, среди них Распутин заметил несколько галенастых, крупноклювых грачей, потыкал пальцем.

   — Эвон, эти и сюда уже добрались, а к нам — ни гуту... Ох, благодать! — Он шумно, со слёзным всхлипыванием, вздохнул. — Жить хочется!

Жить в Москве Распутин старался по-настоящему, на широкую ногу. Вечером он вместе с Анисьей Ивановной, журналистом Соедовым и вызывающе красивой, яркой девушкой, которую величал Розой — личность её не была установлена даже полицией, но есть предположение, что это была Елена Джанумова, — поехал в знаменитый «Яр» на окраину Москвы.

В «Яре» было шумно. Пел цыганский хор, молодёжь пробовала танцевать «кэк-уок» и «матчиш» [39] — модные, но очень сложные танцы, и не у всех это получалось, купцы пили шампанское из изящных туфелек красавиц, специально для этой цели приглашённых, офицеры вхолостую щёлкали курками револьверов и радостно хохотали, когда кто-то пугался, — в общем, здесь царила та самая атмосфера, которую Распутин любил.

Час был поздний — одиннадцать ночи, несколько минут двенадцатого, стол, заранее заказанный, уставлен едой и напитками. Отдельно, целой батареей, громоздились бутылки с мадерой — пыльные, их специально не протирали, считая, что Распутин предпочитает пить именно из таких бутылок, сохраняющих дух и тень глубоких подвалов. В центре стола, в большом глиняном блюде, грудились чёрные сухари — персонально для «старца», так велела Анисья Ивановна.

Распутин вёл себя тихо, почти не разговаривал, на вопросы Анисьи Ивановны отвечал односложно и пил, много пил, раз за разом наливая мадеру в бокал с низкой ножкой.

   — Ты чего это, отец Григорий, всё молчишь да молчишь? — встревожилась Анисья Ивановна. — Не заболел ли, часом?

Впрочем, вдова тоже стала молчаливой и сильно осоловела — не от выпивки, а от закуски: чем больше она ела, тем меньше реагировала на происходящее и ещё меньше соображала.

   — Уже нет, — ответил Распутин. — Был болен ранее... В поезде. Бес пробовал на меня напасть, а сейчас ничего, прихожу в себя. Бес кое-где меня внутри поцарапал, винцом вот залечиваюсь.