Даниил Московский

Жил Олекса в гриднице с отроками из младшей дружины. Спросил у гридней, подолгу ли князь на охоте бывает, и, когда услышал, что случается и по месяцу, охнул: ну-тко и впрямь столько ждать?

Томительно медленно потянулись дни, гридин им и счёт потерял. Только когда первый мороз тронул землю и серебряный предутренний иней опорошил траву, а прихваченный лист пожух, начал свёртываться, вдалеке затрубили трубы и залаяли охотничьи псы, а вскоре в Детинец въехал и сам князь Михаил Ярославич. В тот же день в княжью палату позвали Олексу.

   — Ты, гридин, отправляйся в Москву и передай Даниилу Александровичу: я наш уговор не запамятовал.

Подминая лёгкими сапогами пушистый восточный ковёр, князь прошёлся по палате. Остановился рядом с Олексой:

   — Ещё скажи Даниилу: ведомо мне, великий князь намерился по весне звать во Владимир князей Константина Борисовича и Фёдора Ростиславича с дружинами. Чую, воевать удумал князь Андрей.

От жары пересохшая степь волнуется седым ковылём, перекатывается вспененными валами, шумит, будто волны сползают по песчаному берегу.

А в зелёном логу, где от родников струится прозрачный ручеёк, под высокими деревьями стоит ханский шатёр. День и ночь переговаривается листва тополей, а от сочной травы тянет прохладой. Сюда, в лог, казалось, переселились птицы со всей степи.

В откинутый полог шатра заглядывают косые лучи солнца. Два великана сторожат покой Ногая, а в становище всё двигается и гудит. Ногайцы разбирали шатры, ставили кибитки на высокие колёсные арбы, сбивали в косяки стада и табуны коней, откочёвывали улусами. Вчерашним вечером, когда Ногай, сытно поев, отдыхал на кожаных подушках, лениво потягивая холодный кумыс, прискакал из далёкого караула дозорный с тревожной вестью — Тохта идёт!

И тотчас затрубили трубы, заиграли рожки, и становище пришло в движение. Тысячные собирали воинов, а темники сколачивали их в десятитысячные тумены.

Раб, много лет преданно служивший Ногаю, помог хану надеть кольчужную рубаху, подарок великого князя Владимирского Андрея Александровича, подал саблю.

Раб верен Ногаю. Лет десяток тому назад хан привёз его из страны ясов, и с той поры он неразлучен с ним.

В шатёр шагнул темник Сатар, поклонился:

   — Хан, тумены готовы в путь.

Тяжёлый взгляд Ногая остановился на темнике:

   — Мы встретим Тохту у Саркела и не дадим ему перейти Танаис, отрезать наши вежи от Днепра...

Когда Ногай вышел из шатра, вокруг сновали пешие и конные воины, толпились военачальники. С появлением хана всё стихло. Ногаю подвели тонконогого высокого коня, помогли сесть в седло, и хан, разобрав поводья, тронулся. Следом застучали по сухой степи многие тысячи копыт. На север, к Саркелу, двинулась конная орда Ногая. Она спешила наперехват орде Тохты.

Под топот копыт Ногаю думалось легко. Он слышал за собой силу и был уверен — его орда осилит орду Тохты. По всему, Тохта плохой воин. Ногай перережет путь его туменам и первым нанесёт удар. Как в прежние годы, Ногай поведёт в бой своих воинов. Сражение будет жестоким и беспощадным. Когда ногайская орда одолеет орду Тохты, Ногай будет преследовать своего врага до самого Сарая и заставит Тохту признать Ногая ханом...

В голове первого тумена ордынский богатырь везёт ханский знак — бунчук, конский хвост на высоком копье. Бунчуки поменьше у каждого тумена, а у тысячных свои значки.

Далеко впереди рыщут ертаулы, а по сторонам сотни прикрытия. На пол пути к Саркелу [88] глаза и уши орды — дозоры — выведали: Тохта идёт с двадцатью туменами. Пять из них он пустил вдогон улусу.

Ногай возликовал, нет, он даже не предвидел, что темники Тохты допустят такую ошибку.

   — Сатар, — подозвал темника Ногай, — тебе известно, что сделал Тохта? Как мы поступим?

Темник нахмурился:

   — Если дозоры привезли истину, то кто скажет, зачем Тохта разбросал тумены?

   — Разве у Тохты есть ум военачальника? Мы уничтожим его тумены порознь, пока военачальники Тохты не объединились...

Ногаю весело — никогда ещё победа не стояла так близко. Глаза хана блуждали по степи. Взгляд зоркий. Вот вспугнутая лиса юркнула в терновник, видно, там у неё нора. Где-то вскрикнули перепела, а любопытный заяц, прежде чем пуститься наутёк, сел на задние лапки, осмотрелся.

Под конскими копытами потрескивал высохший бурьян. Заунывно затянул песню кто-то из багатуров, а в чистом небе проплыл орёл.

Из-за гряды дальних курганов выскочил всадник. Сатар указал на него. Ногай буркнул:

   — Вижу! С чем этот вестоносец?

Всадник сравнялся с Ногаем и, ещё не осадив коня, пал ниц:

   — Хан, я целую прах у копыт твоего коня!

Ногай стегнул вестоносца плетью:

   — Что привёз ты, сын ворона?

   — Хан, там тумены Тохты изготовились к бою!

Ногай недовольно поморщился:

   — К чему орёшь?

И, подозвав темника, распорядился:

   — Разворачивай тумены лавой, Сатар. При мне останется тумен Еребуя.

Олекса приподнялся в стременах, насторожился. За кустами без умолку трещала сорока. Гридин знал, так неугомонно ведёт себя эта птица, если её что-то беспокоит. Натянул повод, вгляделся. Будто никого.

День клонился к концу, и Олекса решил в первой же деревне остановиться на ночлег. Пригляделся. Птица вроде затихать начала. Тронул коня. Снова о Дарье подумалось. Завтра он увидит её...

Вдруг с высоты раздался резкий свист, и кто-то крупный и сильный свалился на Олексу. Его окружили, стащили с седла, били под бока, приговаривая:

   — Попался, голуба!

   — Потроши, робя, суму. Кажись, там небедно!

Один из ватажников склонился над гриднем, закричал:

   — Робя, то же Олекса, гусляра Фомы выкормыш.

Теперь и Олекса признал Сорвиголова с товарищами.

Гридня подняли, усадили, прислонив спиной к дереву.

   — Эвон, голуба, не признали мы тебя.

Олекса потирал ушибленные бока, сетовал:

   — Поколотили вы меня изрядно, как в седле удержусь?

   — Воздай хвалу Всевышнему, что кистеня не отведал, — рассмеялись ватажники. — Поведай, откуда путь держишь?

   — Из Твери, гонял с грамотой князя Московского к князю Тверскому.

   — То нам ни к чему, — прервал Олексу Сорвиголов, — а коль желание поимеешь, прокоротай с нами ночь, раздели трапезу, а с рассветом и дорога ближе покажется, да и конь передохнет.

Они углубились в лес, и на полянке Олекса увидел крытый еловыми лапами шалаш. Один из ватажников высек искру, раздул огонь под костром, другой снял с дерева оленье мясо, завёрнутое в мокрую холстину, порубил на куски.

Постепенно затихал лес, сгущались сумерки, жарилось на угольях мясо, и неторопливо вели беседу ватажники. Слушал их Олекса, дивился — от рождения не ведает человек, какие испытания ему посланы Господом, какую чашу испить, каким горем закусывать.

   — Мы, — говорил Сорвиголов, — мнишь, удачи ищем, на лёгкую тропу нас злая судьба загнала. Вон Лука, ты порасспрошай его. Боярин от него жёнку увёз, да ещё и глумился: те, сказывает, смерд, жёнка ни к чему, эвон в избе соседа полно девок.

Сорвиголов перевернул мясо, продолжил:

   — Ить и у меня своя судьба. Княжий тиун в полюдье клети мои обчистил, а весна голодна, дитя померло, а следом и хозяйку схоронил. Оттого и в лес подался, на боярах да княжьих угодниках злобу вымещать.

Немало исходил Олекса с дедом-гусляром земель, много бед повидал, но разве когда задумывался, что же гнало людей в лес, сколачиваться в ватаги, промышлять воровством, разбоем? Прежде считал: бегут от ордынцев, от разорителей-баскаков, а теперь вот услышал И иное.

За полночь перевалило, медленная луна временами пряталась в облаках. Разгрёб Сорвиголов уголья костра, разостлал на горячей золе армяк, сказал:

   — Ложись, Олекса, может, сон увидишь сладкий.

Сердце-вещун, сердце-провидец, таким создал Всевышний человека...