Даниил Московский

   — В силе уговор наш, князь Михайло?

   — Ряду не порушим, Даниил. Дружины тверская и московская, а отныне и переяславская противостоят великому князю Андрею, коли чего.

   — Спасибо, князь Михаил, успокоил ты Меня, врозь мы Андрею не устоим, подомнёт он нас поодиночке. Слышал, воротился он от хана несолоно хлебавши. А без татар великий князь — волк беззубый.

   — То так, Даниил, да не совсем. Он ведь и подручных себе сыщет. Сам зришь кого.

   — И то верно, однако, коли чего, обнажим сабли.

На том и разъехались.

На удивление прохладно встретила Дарья Олексу. Почему? И сама не поняла. А ведь как мечтала и ласку ему выказать, и угостить знатно. Ещё собиралась назвать Олексу мужем...

Гридин даже решил, что не мил он Дарье. Ел нехотя, разговор не вязался. А когда стал прощаться, Дарья даже не проводила к калитке.

Закрылась дверь за Олексой, а Дарья ойкнула, на лавку опустилась и, положив голову на столешницу, запричитала вполголоса:

   — Натворила ты, Дарья, бед, потеряла головушку. Оттолкнула судьбу свою, любимого. Ну как не придёт он к те боле, забудет?..

А Олекса дорогой гадал, сожалеючи: чем же не угодил он Дарье? И решил — завтра пойдёт он к ней, спросит...

Но наутро, едва заря зардела, растолкал Олексу боярин Стодол. Вскочил гридин, спросонья не сообразит. А боярин ему наказ даёт:

   — Немедля поскачешь в Тверь, к князю Михайле Ярославичу, с грамотой от князя Московского.

Олекса наспех перехватил хлеба с куском варёного мяса вепря, коня оседлал, из Кремля выехал. И такое у него желание было хоть на минутку к Дарье завернуть, но пересилил себя, взял на Тверскую дорогу. Мысленно прикинул: коли удача будет, в неделю туда-сюда обернётся, тогда и Дарью повидает...

Малоезженная, поросшая блёклой, высохшей травой дорога брала на северо-запад. По сторонам часто виднелись латки золотистого жнивья, иногда близко от дороги встречались избы смердов с постройками и копёнками свежего сена, огородами, обнесёнными жердями от дикого зверя.

Деревеньки в три-четыре избы. И повсюду стоял стук цепов. То на плотно убитых токах, под крытыми навесами, смерды обмолачивали снопы пшеницы.

Когда Олекса с гусляром бродили по миру и ночевали в деревнях, во время обмолота дед брал в руки цеп и вместе с мужиками отбивал колосья, а Олекса с бабами и ребятнёй подносили снопы, на ветру провеивали зерно, и мучная пыль висела над током.

Отдыхал гридин в деревеньке, в самом верховье Клязьмы-реки. Деревенька совсем малая, двудворка. В одной избе старик со старухой и молодайкой с тремя детишками жили, в другой — мужик лет за тридцать с женой и отроковицами-погодками, девками горластыми, драчливыми.

Старуха угостила гридня хлебом из муки свежего помола, холодным молоком и мёдом, добытым, как поведала хозяйка, в ближних лесных бортах.

Влез Олекса на сеновал, пахло душисто сушёным разнотравьем, весенним цветеньем, будто и не зима на носу. Спал как убитый, ночь мгновеньем пролетела. Пробудился гридин от гомона — то хозяева уже суетились на току. А когда Олекса выехал из деревеньки, его далеко сопровождал перестук цепов.

К обеду Олекса сделал привал на берегу озера, поросшего камышом и кугой. Два паренька варили на костре раков, зазвали гридня:

   — Поди к нам, воин, раков поешь.

Один из парней слил из казана воду, высыпал на траву красных, дымящихся паром раков, промолвил:

   — Раков тут, в камышах, тьма.

   — Поедим, наловим домой, — добавил второй.

   — Изба-то где? — спросил Олекса.

   — Вон, вишь поворот, там деревня наша.

   — В обмолот — и за раками?

   — Управились. Хлеб ноне у нас скудный.

Олекса поел, поблагодарил мальчишек, вскочил в седло. Конь с места взял в рысь.

По правую руку, вёрстах в двадцати, остался Дмитров, городок переяславской земли, ныне княжества Московского. Олекса не бывал прежде ни в Дмитрове, ни в Переяславле, но, став дружинником князя Даниила, он непременно повидает эти города.

Гридин перевёл коня на шаг, запел вполголоса. Скорее, замурлыкал. А песня была о любимой, о ней мечтал и хотел видеть своей женой. В песне не было склада, её придумал сам Олекса, но ведь пел о ней, о Дарье...

Хан Тохта стоял на степном лысом кургане в окружении темников и мурз, а внизу замерли верные нукеры-телохранители. Багатуры все на подбор, высокие, плечистые, с копьями в одной руке, другая на рукояти сабли, а у седла лук с колчаном приторочен.

Тохта кривоног оттого, что с малых лет провёл в седле. Яркий зелёный халат хана выделялся среди тёмных кафтанов, сопровождавших его.

Минуя курган, сотня за сотней, тысяча за тысячей следовали тумены. За первым прошёл второй, третий...

Потрясатель вселенной учил: могол, посягнувший на великого хана, царя царей, не должен дышать. Тохта чтил закон Ясы [85], боготворил величайших Чингиса и Батыя, а себя мнил им подобным. Он говорил: «Темник Ногай не хан, я наступлю на горло возмутившемуся и непокорному».

На совете темников Егудай сказал:

   — Ногай был храбрым темником, но, возомнив себя ханом, он потерял разум. Ты, мой повелитель, ведёшь на Ногая двадцать туменов, и горе постигнет Ногайскую орду, а сам Ногай приползёт к тебе, великий Хан, как побитая собака ползёт на брюхе к своему хозяину...

Тохта сам ведёт войско, потому как ему хочется насладиться унижением Ногая. Тохта вырежет всех его темников, а жён Ногая отдаст Егудаю, а остатки его орды поселит у моря, где ей будут грозить касоги [86].

Тохта поманил Егудая:

   — Егудай, ты пошлёшь верных людей, они пустят слух, что три тумена пойдут вдогон улусу Ногая.

Отправив темника, Тохта снова вернулся к своим мыслям. Когда Ногай узнает, что он, Тохта, разделил тумены, то решит побить хана Большой Орды порознь. Ох как жестоко он ошибётся. Постарел, постарел Ногай, мудрость порастерял, и зубы стёрлись, а всё мнит себя клыкастым. Тохта выбьет Ногаю последние зубы, наденет на ноги колодки и отправит к женщинам собирать бурьян и делать кизяки.

Тохта ощерился. Давно он не чувствовал себя таким счастливым, даже день не казался ему жарким.

Когда войско миновало курган, Тохта повернулся к сопровождавшей его свите:

   — Так будет со всеми, кто нарушит закон Ясы!

Любомир держал коня в поводу и вместе со своими товарищами-гриднями ждал, куда хан поведёт войско. Страшно русичам — ужли ордынцы нацелились на Русь? Любомир и его товарищи представляют, как вся эта огромная силища навалится на Русскую землю, загорятся её города, прольётся кровь, в дыму и пожарище связанных попарно людей погонят в Орду и станут продавать на невольничьих рынках...

Тумен за туменом промчались мимо кургана, татары горячили коней и тысячи их растворялись в степи. Любомиру ведомо — это отлично организованная мощная армия, беспрекословно подчиняющаяся своим начальникам, а те хану.

Тревожатся гридни, переговариваются:

   — На погибель обрёк хан княжества наши.

   — Аль совладать такую силищу?

   — Кабы князья заедино держались, то, может, и отбили бы недруга...

У Любомира всё больше и больше зрела мысль: как стемнеет, он постарается покинуть ордынцев и поскачет наперёд ханского воинства на Русь, предупредит великого князя Андрея Александровича...

К полудню, однако, стало ясно: не на Русскую землю идут тумены. Они направляются на запад, к Танаису [87], к морю Сурожскому.

Любомир предположил: не на касогов ли намерился хан?

К вечеру определилось — Тохта ищет Ногая...

В неделю мыслил уложиться Олекса, однако судьба по-иному распорядилась. Гридин к Твери подъезжал, а князь Михаил Ярославич на охоту отправился.

Дворский грамоту принял, велел ждать князя — вдруг да вздумает Михаил Ярославич чего отписать московскому князю.