Беруны. Из Гощи гость

– Гей, ляшек, латынская вера!..

– Вера латыняна, ан и правда глиняна.

– Ведома мне ляхова правда. Правда у них – что чуб на ветру: куды ветер.

– Ветер, гей, ветрило!..

– Ветер верховой...

– С восходу, с востоку. .

– С московской стороны ветер...

– Витро, братаны...

– Ветерец...

– Гой, повий, да повий...

– В лицо ветрище: выдувает нас в обрат...

– Не каркай, Безгузый!..

– Была мала ветера, стала балшой ветера.

– «Ала-ала...» Побреши на ветер, собака...

– Литвою идем...

– Литво-ою...

– А далеко ль до московского рубежа, братаны?..

– Недалек он, рубеж московский...

– Рукой подать, перстом поторкать...

– В одночасье донесут кони...

– Коли там в одночасье!..

– Не каркай, Безгузый...

– Прямой ты, Безгузый, трач...

– До Остёра верст с пятнадцать?.,

– Недалечко до Остёра...

– Гой, да Остёр – больно востёр...

– Вонде – Остёр?.. Церквушка на горушке?..

– Други, Остёр!..

Из-за купы деревьев сверкнула на закатном солнце белокаменная часовня с польским

крестом на черепичной кровельке. Поляки скинули с голов своих шлемы с бело-голубыми

перьями и затянули в лад трубачам:

– «In te, domine, speravi...»1

Последний клок польско-литовской земли... Дальше – Московское государство,

незнакомая страна, бранный труд, переменчивое счастье.

1 На тебя, господи, моя надежда...

II. В ПАДУЧЕЙ

У остёрских ворот староста Ратомский приветствовал Димитрия еще польскою речью.

Болтливый пан пожелал делу «царевича» счастливой удачи и сослался на пример знаменитых

полководцев, коими, по слову его, были Александр Македонский, Ганнибал Карфагенский и

славнейшие из Ягеллонов, королей польских. А на другой день ударил Димитрию в грудь

широкий ветер давно покинутой отчизны, когда под Моровском, уже в московских пределах,

пальнули в честь новооткрытого царевича из длинных красных своих пищалей1 русские

стрельцы. У городских укреплений какие-то облепленные коростою калеки стали бросаться

под копыта Димитриева коня, завопили нищие бабы, протянув к Димитрию свои изморенные

руки... А дьякон Отрепьев стоял подле, как всегда улыбаясь, пошатываясь, придерживаясь за

серебряное стремя молодого государя. И что удивительного, если у Отрепьева нашлись

знакомцы и тут!

– Ты, Григорий? – протолкался к нему какой-то ремесленный человек с желтыми от охры

руками – должно быть, иконник. – За тобой два года плачет моя полтина, да вина с полведра,

да баранья полтуша. А псалтыри твоей мне не дождаться.

– Ступай, ступай, невежа! – замахал руками дьякон. Нашел ты время, нечестивец, со

своею полтиною!.. Али царь-государь и великий кесарь Димитрий Иванович не государь

тебе? Ужо погоди: начитаешься ты в аду да латынских псалтырей, еретик!..

Иконник съежился и отступил. А дьякон поднял к Димитрию свою косматую бороду и

загоготал. Димитрий впервые заметил тогда серебряные нити в Дьяконовой бороде, которая

до того, кажется, была сплошь черна, как вороново крыло. «Охти, – вздохнул Димитрий

неслышно, – как день за днем будто дождь бежит...» И тронул поводок. Конь по брусьям, еще

мокрым от павшего в ночи тумана, пошел к широко раскрытым моровским воротам.

Стрельцы, растратив весь свой пороховой запас, перестали палить. Но в звоннице у

покосившейся воротной церквушки, дребезжа, из последних сил надрывался ветхий

колоколец, приветствовавший в московских пределах «царевича», давно похороненного, а

теперь чудом небывалым словно воскресшего из мертвых.

«Как день за днем будто дождь бежит...» – казалось, вызвякивал колоколец у церквушки,

и то же по прелым осенним листьям, устлавшим дорогу, мягко выстукивали конские копыта.

«Будто дождь бежит...» По лицу Димитрия пробежала тень: много было дней – бездольных,

как осенний дождь... Месяцы, годы скитаний из монастыря в монастырь, в дремучих лесах, в

медвежьей глуши... И всюду с ним этот дьякон Григорий – книгописец, обжора и бражник.

Теперь это все позади. Но почему он так угрюм, почему грусть обволакивет его теперь?

Закружили его паны в Гоще, в Кракове, в Самборе; вымучили для адовой своей корысти

и то и сё. Уж и насулил же он им! Да платить придется чем? А тут еще, как буря, клокочет

вокруг него беспрестанно:

– Царевич! Димитрий Иванович! Солнышко наше!

– Вор! Самозванец! Чародейством бесовским, ложью и хитростью затеял захватить

престол московский!

«Так... – завертелось у Димитрия в голове. – Затеял... Может, и впрямь затеял? А ходу

теперь ни в какую сторону уж нет. К Москве только и дорога легла. Эвон трезвону сколько! А

повороти обратно – поднимут ляхи на копья; обманувшись в тебе, разнесут они тебя в куски

либо в Самборе перед замком посадят на кол. И будешь ты тогда подлинно вор! И станет

площадная чернь ругаться над тобой, в мертвое лицо твое плевать!»

– Ну, да все равно! – прошептал он, до крови прикусив губу. – Все равно... – заскрежетал

он судорожно стиснутыми зубами. – Все... – и качнулся в седле.

Отрепьев сразу поднял голову и глянул Димитрию в запрокинутое лицо, серое и влажное

от проступившей на нем испарины. А Димитрий снова заскрипел зубами и сжал

посиневшими пальцами золотую рукоять своего полевого меча.

Дьякон, как ни был во хмелю, но понял, что у Димитрия опять начинается припадок.

1 Пищаль – огнестрельное оружие, подобное ружью. Были и артиллерийские пищали, называвшиеся

затинными, так как ставились в затинах – в особых местах внутри укрепления, «за тыном».

Привычными и сильными руками снял Отрепьев Димитрия с седла и внес его в первую же

приворотную избушку. Он положил его на земляной пол, прикрыл с головою снятой с себя

черной манатейкой1 и выгнал хозяев на улицу. Хлебнув воды из стоявшей в углу кади,

Отрепьев сед на лавку и стал ждать, пока лежавший под его манатьею хрипел и бился об пол

всем своим туловищем, с размаху.

III. ТАТАРКА

После Моровска сдался Чернигов, и лишь с Новгород-Северска стало изменять

Димитрию счастье. Ни осада, ни приступ, ни попытка поджечь деревянные стены городка не

дали ничего, и годуновское войско, запершееся в крепости, посылало со стен ругательства и

проклятия вору, который назвался Димитрием Ивановичем, московским царевичем.

Только вчера умолкла и под Добрыничами злая сеча. Служившие Димитрию запорожцы

всею массою своею бежали с поля битвы, а сам Димитрий едва не попал в плен к

годуновцам. И вот сидит он уже под Рыльском в полевом шатре и слушает, как бьет в шатер

снежная крупа, смотрит, как синие уголья гаснут в жаровне, как факел смоляной трещит и

коптит. Вдруг за шатром шорох: комнатный служитель Димитрия Хвалибог пришел, должно

быть, стлать постель. И впрямь Хвалибог, да не один... Держит за руку кого-то в желтых

шароварах, в красных сафьяновых чеботках2.

– Вылез, государь, я в степь из табора с молодыми ребятами по следу, по волчьему

порыскать, да вот... – Хвалибог улыбнулся, – не с мертвой волчихой – приехал обратно с

кралей живой. Татарина мы из мушкетонов3 кувыркнули, а ее привез я сюда.

Сказал Хвалибог, поклонился и вышел. В шатре остались только Димитрий с татаркой,

маленькой, дикой, почти совсем ребенком. Сушеной полынью пахло от нее и дымом.

Турецкие монетки, нашитые у нее повсюду, позванивали на ней жалобно, как льдинки в

ледоход. Она сбросила с ног чеботки, подошла к Димитрию, потрогала золотую кисть,

свисавшую у него с нашейной цепи, и улыбнулась. Димитрий дал ей пышку медовую с

изюмом, и татарка принялась жевать, усевшись у ног Димитрия, на рысьей шкуре. Потом

взяла его руку, повернула ее ладонью кверху и стала вглядываться в ее бугорки и впадины и в