Рентген строгого режима

– Внимание!..

Это была первая и едва ли не главная обязанность дневального, после топки печей, разумеется.

В общий барак я заходил, когда мне надо было кого-нибудь найти, и обычно долго не задерживался. Ко мне же, наоборот, все заходили с большим удовольствием, посидеть в нормальной обстановке, попить чайку с булочкой в тишине и уюте...

Иногда с этапом в лагерь привозили интересных людей, с которыми я встречался с удовольствием. В лагере, по сути, это было единственным дозволенным развлечением. Как-то днем ко мне зашел доктор Катлапс и сообщил, что в стационаре лежит мой земляк из Ленинграда и хочет со мной познакомиться. Я вошел в палату и увидел уже немолодого интеллигентного мужчину в очках, он был с колес, то есть только что с воли, видимо, он чем-то болел, раз прямо с этапа попал в больницу.

– Ефим Маркович Раскин, – представился он вежливо, – срок, как и у всех, двадцать пять лет.

Раскин был крупным работником Министерства пищевой промышленности, и, несмотря на большой партийный стаж, Лубянка врезала ему «еврейские» дела и запихнула в особый лагерь. Я был убежден, что никаких еврейских дел в нашей стране нет и быть не может, но МГБ смотрело иначе, и постепенно спецлагеря наполнялись евреями со всего Советского Союза. Обращало на себя внимание немаловажное обстоятельство – все осужденные евреи до посадки занимали солидные должности и, конечно, имели большой партийный стаж. После войны Раскина перевели с большим повышением из Ленинграда в Москву, обеспечили квартирой на Пушкинской площади, жили они с женой Людмилой Ивановной вдвоем, детей у них не было. Мы как-то быстро подружились, и Фима частенько по вечерам приходил ко мне «посвистеть», то есть поболтать, обменяться свежими новостями ну и, конечно, попить чайку с чем бог послал...

– Так бы все заключенные жили, как живете вы, дорогой Олег Борисович, – неустанно повторял Ефим Маркович, – вот вам и ужасы советских концлагерей!

– Ничего, ничего, – утешал я Фиму, – вот выпишут вас из стационара на общие работы, узнаете тогда, что такое концлагерь... Вы по профессии экономист, а эта категория в Речлаге не остро требуется.

Но все жe Раскин родился под счастливой звездой – его взяла под свое покровительство сама капитан Токарева, произвела его в инвалиды и оставила работать в санчасти, где он занял «крупный пост» наблюдателя за престарелыми и хронически больными инвалидами, содержащимися в отдельном бараке. На его счастье, в формуляре у Раскина значилось, что, кроме экономического института, он еще кончил и медицинский, правда, врачом никогда не работал. Именно это обстоятельство спасло Фиму от общих работ, ну и конечно, личное расположение к нему Токаревой, что всегда служило темой моих соленых острот...

Я познакомил Фиму и с Мирой, Мира ему очень понравилась, и он позавидовал мне белой завистью и не осудил меня, за что я ему очень благодарен. Фима, в свою очередь, подробно рассказал о своей жене Миле. Они прожили вместе более двадцати пяти лет, и Мила очень тяжело переживала все, что сотворили с мужем...

Неожиданно заболел и я. Самочувствие мое без всякой видимой причины резко ухудшилось, я стал вялым, все тянуло прилечь... Врачи вскоре заметили, что мне не по себе, и потребовали, чтобы я сделал все анализы. Первый же анализ крови дал очень высокий показатель РОЭ – 64. Доложили Токаревой, она всполошилась и приказала немедленно уложить меня в постель, тщательно обследовать и начать лечение. Так как врачи без рентгена обходиться уже не могли, решили меня положить в палату хирургического стационара, неподалеку от моего кабинета. Прием легочных и желудочных больных был временно прекращен, и все врачи начали меня лечить с великим старанием. Первые дни меня даже навещали обе начальницы, Бойцова и Токарева, очень, видимо, беспокоились, как бы я не отбросил копыта. Посмотрел меня и Кассап, но, кроме зарубцевавшегося старого туберкулеза, нового ничего не нашел. Сколько меня врачи ни выстукивали, ни выслушивали, ни мяли, никакой болезни так и не обнаружили. Я лежал один в маленькой чистенькой палате, читал книги, которые передавала мне Мира через Юру Шеплетто, хорошо кормился стараниями врачей и друзей из Проектной конторы. Иногда приходил Катлапс и с виноватой улыбкой просил сделать рентгеновский снимок вновь поступившему больному. Я, конечно, охотно выполнял его просьбу, но только по вечерам, что бы ни Бойцова, ни Токарева ничего не знали. Они строго-настрого запретили мне работать и сами никого на обследование не посылали. Так я отдыхал недели две, постепенно РОЭ у меня снизилось, и мне разрешили снова «встать в строй». Мне тоже надоело лежать на кровати и думать, сколько людей переселилось отсюда в лучший мир, без проволоки и вохряков... Но все же отношение ко мне всех работников санчасти тронуло меня до глубины души – Катлапс, Силоенко, Кассап, Лапинскас, Дециг, санитары, дневальные – все старались как-то помочь мне... Связь с Проектной конторой я поддерживал через моего верного Зозулю, он через Юру Шеплетто информировал Миру о моем состоянии и о моих потребнос тях... Никто, естественно, об этом канале ничего не знал...

Каждое утро на пятиминутке Токарева интересовалась состоянием моего здоровья и в первый день моего выхода на работу вызвала меня к себе и стала молча и внимательно рассматривать, нашла, видимо, что я «ничего себе», но только очень похудел…

После вечерней поверки, которая начиналась в 19 часов и продолжалась около часа, если у меня не было хорошей книги, я шел в барак, где жили инженеры Проектной конторы, мои близкие друзья и друзья моей Миры... Барак этот раньше принадлежал санчасти, в нем жили врачи, фельдшера и санитары, он разительно отличался от всех остальных бараков в лагере. В нем были комнаты, в каждой из них стояло по пять или шесть кроватей, только в двух крайних комнатах кровати были двухэтажными. В длинном коридоре барака стояли небольшие столики, за которыми зыки играли в домино или шахматы, интеллигентность проектировщиков была в этом бараке особенно заметна – в домино играли тихо, стучать костяшками по столу считалось моветоном, в моде были хохмы и злое острословие... Играли мы почти всегда в одной и той же компании – Миша Сироткин, Лев Курбатов, Валентин Мухин и я. Иногда кого-либо заменял Бруно Мейснер, обычно начинавший игру с сентенции:

– Сейчас я вам покажу, как играют настоящие мужчины! – и добавлял на своем родном немецком: «Ein Mann – ein Wort!»

Это было тем более нелепо и смешно, что Бруно играл в домино хуже всех и почти всегда проигрывал. Отец Бруно Мейснера в свое время был известным русским народовольцем, и его еще в царское время приговорили к каторжным работам на Сахалине. После Февральской революции встречался с Лениным, был активным участником Октябрьской революции и умер в России в 1920 году. Сын не пошел по стопам отца, политику не любил, стал инженером-механиком и работал конструктором на Уральском вагонном заводе. В 1941 году Сталин приказал посадить всех «иностранцев», проживающих в нашей стране. Уселся вместе со всеми и Бруно, но всего на пятнадцать лет. Бруно был отличный мужик и хороший инженер, заводила и непоседа, любил громко посмеяться, обожал всякий треп, и мы все любили его. Меня он частенько донимал вопросом:

– Скажи, Олег, ну как ты, такой тупой и твердолобый, сообразил построить рентгеновский аппарат? Ну как, объясни мне, дураку...

Я знал, конечно, что Бруно восхищался моей работой и интересовался даже технической стороной дела. Если в игре в домино принимал участие Бруно, он обязательно настаивал на игре «на интерес» – проигравший обязан был возить победителя на спине по длинному коридору барака, причем «всадник» пятками шпорил «лошадь» и орал во все горло:

– Рысью! Рысью, тебе говорят!

Мне неоднократно приходилось бывать и всадником, и лошадью, и во время очередной «езды» все выходили из комнат полюбоваться зрелищем, сопровождая бег комментариями:

– Бруно, остановись, несчастный! Под тобой уже мокрый пол!

И что странно, несмотря на большой «козловой» стаж, хорошо играть в домино никто из нас так и не научился, я неоднократно имел случай убедиться, как простые работяги легко обыгрывали нас – инженеров, хотя в шахматы мы играли вполне прилично.