Дворец памяти (СИ)

— Уилл…

Зачем ты это сделал?

— Чтобы ты всегда мог найти меня.

Разве не этого ты хотел,

Уилл?..

— Уилл!

Голос Беверли выдернул меня из транса. Только сейчас я понял, что уже какое-то время никак не реагировал на её обращение.

— С тобой всё в порядке? — спросила девушка, наклонившись ближе, и участливо прикоснулась ладонью к моему плечу.

— Да, я просто… — я не договорил, многозначительно нахмурившись и слегка мотнув головой. Я сидел на диване в коридоре, когда Беверли начала со мной разговаривать. Моё почти незаметное движение плечом, и она тут же убрала руку. Кажется, уже каждый человек в этом здании знает, что Уилл Грэм не терпит близкого контакта. — Прости, что ты говорила?

— Я предлагала подвезти тебя завтра, — я молчал. — Ну, знаешь, заехать за тобой, чтобы ты не добирался туда… один. — Последнее слово тяжело повисло в воздухе. — Уилл, — Беверли снова привлекла моё утраченное внимание, — Ты же не забыл, какой завтра день?

Я снял очки и устало провёл обеими ладонями по лицу, будто бы стараясь стереть с него любое проявление эмоций.

— О нет, я помню, — я бы не смог это забыть, даже если бы сильно постарался, — Завтра день казни Ганнибала Лектера.

Она была со мной столько, сколько я себя помню — эмпатия.

В детстве я всегда непостижимым образом знал, какого люди обо мне мнения. Фальшивые улыбки сверстников или притворное сюсюканье взрослых, друзей родителей, не были для меня преградой. Однако это были настоящие мелочи по сравнению с тем, на что я способен теперь.

Хотя слово «способность» звучит как нечто желаемое и полностью подчинённое, но это не тот случай.

Уже перевалило за полночь, но я сидел в гостиной, а не спал в кровати не преднамеренно. Просто даже без единой попытки я знал точно, что сна мне сегодня в гости не ждать. Рациональная часть моего сознания не видит для этого никакой причины, но где-то внутри меня словно включили рубильник и повесили табличку: «И не надейся убежать от самого себя в царство Морфея».

Верно. Сегодня у нас по расписанию царствие Ананке.

Впервые по-настоящему я познал тот ужас, от которого потом всю жизнь буду безуспешно закрываться, в церкви на склоне недалеко от нашего дома. На прощальной процессии, посвящённой моей матери.

Не думаю, что те чувства, которые затопили меня после сообщения о смерти мамы, сильно отличались от чувств других подростков, переживших подобное. Я почти всё время сидел закрывшись в своей комнате, а отец был даже в большем трауре, чем я. Но когда я оказался в толпе …

Близкие и дальние родственники, друзья и просто знакомые, коллеги и соседи — этого оказалось вдруг так много.

— Ох, бедный мальчик, — покачала головой женщина, которая в тот момент больше думала о том, как сидит на ней это чёрное платье.

— Это большая потеря, — заметил бывший начальник, играя почти убедительно, но для меня было ясно, что это притворство, и он наверняка уже думает о новом работнике на замену.

— Знаете ведь, уходят самые лучшие… — сказала университетская подруга, булькая бесплатным алкоголем, хотя на самом деле всегда завидовала погибшей, и испытывала грусти намного меньше всех других.

Я вдруг понял, что поедающая все эти дни печаль покинула меня, на её место пришла целая лавина чужих эмоций: скука, сожаление, раздражение, нежелание здесь находиться и сплошная волна усталости от собственной лжи. Было так мало настоящих чувств и настоящей грусти у этих людей, что я просто потерялся в реальности и перестал понимать, где же на самом деле нахожусь.

Лишь оказавшись где-то глубоко в лесу, располагавшемся близ церкви, я понял, что просто взял и внезапно сбежал оттуда. Только в полном одиночестве и вдалеке ото всех я смог снова отделить свои собственные чувства от чужих.

И, кажется, тот день был началом моего кошмара длительностью в двадцать с лишним лет.

Единственный не спящий Уинстон периодически клал свою голову мне на колени, и, когда, точнее, если я это замечал, он получал лишь рассеянное почесывание за ухом.

В ночных новостях — вполне ожидаемо — снова напоминают о том, что будет завтра в час по полудню в Балтиморской тюрьме. Будто бы во всей чёртовой стране больше не о чем рассказать, кроме как о казни Чесапикского Потрошителя.

Будто бы мне мало собственных мыслей.

— …и хорошо известного в сообществе психотерапевтов Ганнибала Лектера, который, как уже несколько дней назад подтвердилось точно, оказался тем самым…

Кажется, меня вернуло в реальность именно его имя, произнесённое ведущим с лицом, которое я никак не мог взять в фокус, потому что избегал взгляда на фотографию в углу экрана.

— Ну-ка, подвинься, Уинстон, — пробормотал я больше для того, чтобы собственный голос перебил голос ведущего, и потянулся за пультом.

Но, к сожалению, я никогда не был силён в игре «Не смотри на эту вещь». На этой фотографии, вставленной в репортаж, на нём его любимый галстук с узором пейсли, который незамедлительно погас в черноте экрана с нажатием кнопки пульта.

На тебе снова этот галстук, и он, конечно, прямо там, куда обычно направлен мой взгляд. Ведь, как тебе уже известно, я не люблю смотреть людям в глаза.

Мы сидим в твоей огромной гостиной, но это не сеанс. Мы знакомы уже пару недель, и я впервые решаюсь прийти к тебе просто так, не на приём и без особой причины.

Долгие раздумья на крыльце о том, не занят ли ты и не отвлеку ли я тебя, напоминают мне вдруг то волнение, что возникало когда-то давно, когда я стоял перед кабинетом Аланы с намерением хоть раз остаться с ней один на один. Сравнение ожидания у твоих дверей с тем ожиданием Аланы, преисполненным безответной влюблённостью, показалось мне ужасно глупым и смешным, поэтому ты видишь меня с нелепой ухмылкой, неумело растянутой на непривыкшем к такому лице. Я быстро поправляю очки на носу, чтобы хоть ненамного спрятаться за собственной рукой, а ты без особых вопросов и без малейшего намёка на недовольство впускаешь меня. Я не доверяю такому добродушию и непроизвольно всматриваюсь в твои эмоции, но вдруг вижу, что ты и правда рад мне.

И до встречи с тобой я действительно давно такого не чувствовал от других людей.

— Почему всегда такие узоры? — не выдерживаю я и всё-таки спрашиваю об этом. Наверное, я готов сказать любую несуразицу, лишь бы перебить своё ощущение неловкости.

— Что конкретно ты имеешь в виду? — переспрашиваешь ты, ни на мгновение не отвлекаясь от разливания чая по кружкам. Я в который раз удивляюсь твоей беспристрастности и почему-то думаю, что из тебя бы вышел отличный лжец.

— Узор твоего галстука, — ты ставишь передо мной кружку восхитительно пахнущего чая и садишься напротив, в ответ на мои слова поймав мой взгляд и забавно приподняв одну бровь. Мимика достойная актёра… — Они всегда такие, хм, психоделичные.

— Ты считаешь узоры моих галстуков… психоделичными? — переспрашиваешь ты с еле заметной улыбкой и принимаешь позу всея внимания.

— Доктор Лектер, — говорю я не только ради шутливости, но и из неготовности называть тебя по имени в слух, — Вы случайно не забыли, что это не сеанс?

В час ночи я выхожу из дома, с намерением сесть в старое плетёное кресло на веранде. Погода и время суток совсем другие, но я, распахивая входную дверь, вдруг отчётливо вижу психотерапевта, знакомого то ли Джека, то ли Аланы, то ли их обоих, которого я на тот момент знал лишь один день и который внезапно заявился ко мне домой.

— Доброе утро, Уилл, — в первую очередь меня удивляет столь дружественное обращение, потом бодрость твоего лица и лишь после то, что ты вообще тут делаешь.

С самого твоего появления в кабинете Джека ты начал раздражать меня. В прочем, меня всегда заранее раздражали абсолютно все люди, хоть как-то связанные с психологией и начинающие рано или поздно анализировать меня. Так что я совсем не ожидал увидеть тебя на своём пороге.