Рентген строгого режима

Иногда в самый разгар доминошной баталии, открывалась дверь в барак, и зычный голос дежурного вохряка врывался в наши уши:

– Боровский! Срочно на работу!

Но если Катлапс за мной посылал фельдшера, тот тихо подходил к нашему столику и шептал мне на ухо:

– Олег Борисович, привезли...

Ничего не поделаешь, я с сожалением бросал игру и спешил в кабинет снимать очередную жертву шахты. Обратно я уже не возвращался, принимал душ и ложился спать... Иногда будили меня и ночью. Я не любил, когда дежурила наш санинструктор, лейтенант медслужбы, очень хорошенькая женщина, надо сказать, фамилию ее я, к сожалению, забыл. Она имела привычку врываться ко мне в кабинет как была – в шинели и в валенках, сдергивала с меня одеяло и орала на весь стационар:

– Хватит дрыхнуть, Боровский, фи, да он еще и голый...

Пришлось спать в трусах. Так милый лейтенант завела привычку бросать в меня снегом, собирая его с шинели и шапки! Беда с дамами, ей-богу...

В Речлаге все годы шла упорная борьба за закрывание на ночь бараков, сверху спустили приказ: закрывать, и точка. Но зыки сопротивлялись изо всех сил, и вохрякам было очень трудно преодолевать железное, молчаливое сопротивление тысяч заключенных... Борьба шла с переменным успехом: если верх одерживало начальство – на всех бараках появлялась «серьга» (замок на блатной фене), правда, черный ход барака все же не запирался, дневальные должны были ходить за углем, водой, выносить золу и параши. Правда, помпобыт имел наистрожайший приказ через черный ход никого не впускать и не выпускать, но попробуй останови шахтера, которому необходимо сходить к приятелю, получившему посылку с салом и колбасой... Легче остановить средний танк кулаком... И потом вохрякам тоже было неинтересно бегать в лютый мороз или страшную пургу по лагерю и открывать и закрывать бараки, впуская и выпуская работяг с работы. В 23 часа требовалось открыть все бараки и выпустить ночную смену, а в 24 часа – снова открыть и впустить пришедших со смены. И так изо дня в день, из года в год... Процедура эта, ненавистная для всех, постепенно отмирала сама собой, и бараки переставали закрывать круглые сутки, но приезжала очередная комиссия из Москвы, руководство получало нагоняй, и бараки снова запирались… Но все больничные стационары, столовая, мой кабинет никогда не запирались, и я пользовался этим, приходил в барак Проектной конторы через черный ход и играл в домино или шахматы допоздна, и если вохряки во время обхода заставали меня там, они делали вид, что меня не видят...

Существовала в лагере еще одна неразрешимая проблема – это «кабинки», где жили «придурки» высокого ранга, по одному или по два человека. В кабинках жили работники КВЧ и столовой, хлеборезы, сапожники и портные. Время от времени начальство издавало грозный приказ – все кабинки сломать. И ломали. Все. Но проходило время, и постепенно кабинки снова появлялись, сперва одна, потом, смотришь, три, и поехало – в каждом бараке и в каждой секции в дальнем углу стоит кабинка с замком... Конечно, в кабинках всегда нарушался лагерный режим, в них выпивали и закусывали, играли в карты или даже могли привести женщину, впрочем, для какой цели, нам было неизвестно... Как-то раз в такой кабинке зарезали сразу двух зыков, и так тихо, что, несмотря на все старания лагерных оперов, доискаться убийц так и не смогли. Начальник лагеря майор Воронин рассвирепел не на шутку и приказал все кабинки в одночасье сломать, а всех «придурков» переселить в общие бараки. Майор Воронин лично разрешил остаться жить не в бараке только хирургу Катлапсу. Я сник, для меня это был страшный удар... Снова общий барак со спертым воздухом, провонявший махоркой, да не только махоркой...

На следующее утро, ровно в 9 часов меня вызвала начальник санчасти Бойцова. Обуреваемый плохим предчувствием, я вошел в кабинет, доложился и скромно встал по стойке смирно у входной двери. Бойцова и Токарева уставились на меня, как мне показалось, со смущением. Валя Бойцова начала первая:

– Вы знаете, Боровский, что майор Воронин приказал всем без исключения переселиться в общий барак?

– Да, знаю, гражданин начальник, – без особого энтузиазма подтвердил я. И вдруг меня осенила простая идея:

– Я готов, гражданин начальник.

– Ну вот и хорошо, – изрекла с облегчением милая Валюша, – сегодня и переезжайте. Я прикажу в бараке санчасти приготовить для вас хорошее место...

– А кто примет от меня материальные ценности?

– Какие еще ценности? – насторожилась Бойцова.

– Как какие? А рентгеновские аппараты, они стоят около ста тысяч рублей, за которые отвечаю я, и, если что-либо украдут в мое отсутствие, мне добавят еще и воровскую статью, а мне и своих вполне хватает.

– Ну, – улыбнулась Валюша, – это кто же украдет? Ну а если и украдут, отвечать придется мне, так что вы не беспокойтесь.

И тут я вижу, как Токарева засверкала всеми своими золотыми зубками, она мгновенно оценила мой тактический ход.

– Конечно, гражданин начальник, отвечать будете вы, вот мы это и оформим документально, составим акт по форме, я сдал, вы приняли, главный бухгалтер лагпункта утвердит, и я сегодня же перееду в барак.

Бойцова перевела взгляд на Токареву, ища поддержки, но та с трудом скрывала свое удовольствие – видала, мол, каков «мой» Боровский, его голыми руками не возьмешь. Бойцова думала несколько минут, ничего не придумала и наконец изрекла:

– Ладно, Боровский, идите пока.

Больше к этому вопросу никто не возвращался, и я до конца жил в своей «квартире»…

Зима 1952/53 года прошла без особых потрясений, мой кабинет функционировал четко, а я старался в меру своих сил помогать моим многочисленным друзьям и знакомым моих друзей. Я все-таки кое-что мог. Мог, например, зыку устроить «кант» – то есть освободить от работы на несколько дней или даже положить в больницу на недельку-другую. Мог достать любое лекарство, мог договориться об анализах без направления врача, протолкнуть на прием к врачу без очереди, мог способствовать переводу работяги в любую бригаду или на любой участок в шахте или на поверхности. Иногда, по просьбе нарядчиков, даже устраивал инвалидность, но это было очень трудным и опасным делом...

Друзья, зная мои возможности, скучать мне не давали. Все инженеры Проектной конторы, отправляясь или возвращаясь с работы, проходили мимо моего кабинета, на дверях которого сияла мастерски выполненная Володей Пет ровым красивая, черно-серебристая стеклянная вывеска: «РЕНТГЕНОВСКИЙ КАБИНЕТ».

Володя был специалистом по изготовлению всяких штампов, документов, печатей – всему этому его обучили в «Цеппелине». Кроме этих премудростей, Володя великолепно делал копии скульптур, из гипса, и по моей просьбе, конечно, он украсил мой кабинет красивыми настенными бра, матовые шары для которых «свистнул» у кого-то на шахте вездесущий Коля Кочергин.

Летом, когда солнышко наконец начинало пригревать заполярную землю, я любил посидеть на лавочке у дверей своего кабинета и понаблюдать за «движением». Все проходящие мимо приветливо здоровались со мной, иногда кто-либо подходил ко мне и что-нибудь просил, и я всегда старался помочь. Мне казалось, что я перед другими заключенными в неоплатном долгу, живу в большой «квартире», понемногу работаю и делаю, в общем, что хочу... А они? Спускаются в холодную вонючую шахту и под землей в пыли и грязи по девять-десять часов добывают чертов уголь, рискуя каждую минуту жизнью, – даже подумать страшно. И так изо дня в день, из года в год, до конца своих дней, а взамен только скудная еда и безвестная могила в тундре...

Особенно меня донимал Соломон Абрамович Каплинский, в прошлом крупный инженер-электрик Московской энергосистемы. Посадили Соломона в 1937 году, он был, что называется, из старой когорты, все видел, все пережил, но не потерял интереса к жизни... Небольшого росточка, крепкого сложения, Каплинский был удивительно коммуникабельным и симпатичным человеком, и доброты необыкновенной – всем-то Соломон старался помочь. По вечерам, если бараки были открыты, Соломон заходил в секции, заводил там знакомства и потом, что называется, хватал меня за горло – того положить в больницу, этого показать врачу, тому достать лекарство или через нарядчика устроить в хорошую бригаду... Мне буквально житья не было от Каплинского. Я знал, конечно, что Соломон делает эти дела не для профита, но мне было от этого не легче... Говорил Соломон, по-моему, на всех европейских языках, и вот тащит он ко мне в кабинет насмерть напуганного румына или злобного венгра с колес, которых никто не понимает, а Каплинский поболтает с ними полчаса, смотришь – и румын повеселел, и венгр заулыбался, а я уже топаю доставать для них что-либо... Иногда, завидев издали маленького Каплинского, я даже старался куда-нибудь схорониться, чтобы не попадаться ему на глаза...