Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание

— Благодарю. От деда я имел недавно оказию, а отец... не имею чести знать этого господина.

— Понятно, понятно. Кто бы мог подумать... Впрочем, да... Пойдем. В отель «Россия».

— Как?.. Прошу прошения? — удивился Белопольский.

— Там в ресторане офицеры собираются обычно, — усмехнулся Слащев. — Будет с кем побеседовать. Я собрания люблю, — он ощерился гнилым ртом. — По большевистскому образу-с! У них тоже есть чему поучиться!

Генерал-лейтенант Слащев и капитан Белопольский в сопровождении казака вышли на набережную. Андрей предложил было вызвать наряд от коменданта города — мало ли какие могут быть эксцессы? — но тот отмахнулся: «Я у себя в доме! Чего нам бояться?»

Этот октябрьский день выдался теплее обычного, теплее всех тех дней, с которых начался месяц, и народу на ялтинской набережной было особенно много. Праздношатающаяся публика текла по Александровскому скверу в обоих направлениях. Степенно плыли красные генеральские лампасы; чернели костюмы корниловцев; маячили малиновые тульи дроздовцев; мелькали крахмально-белые косынки сестер милосердия, сопровождающих увечных господ офицеров по выздоровлении (сколько среди них любовниц высокопоставленных чинов!); собольи шубы, котелки и шляпы; дорогие меха, наброшенные на декольтированные плечи прекрасных женщин. Слащева узнавали. Офицеры торопливо становились во фронт, тянули шеи, щелкали каблуками. Штатские норовили свернуть в сторону, остановиться подальше и переждать, опускали глаза долу, приглушали смех и разговоры.

Андрей увидел ненавидящие, испуганные, презрительные, недоброжелательные взгляды. И ни одного сочувствующего, ни одного восхищенного, как когда-то... Да, его командующий, которым он гордился, превратился в конце концов в весьма одиозную фигуру. Этакий общекрымский сумасшедший. Открыв это внезапно, Андрей ужаснулся при мысли о своей роли при нем. Кто он? Зачем тут? Боевой офицер, георгиевский кавалер, дворянин! У него есть руки и ноги, он может ходить в атаки, уничтожать взбунтовавшуюся чернь, которая лишила его всего — родной земли, сестры, состояния, титула — и превратила в неврастеника, в тень другого, страшного всем человека, подчиняющегося третьему, еще более страшному человеку — главнокомандующему, которым вообще неизвестно кто и управляет. И уж наверное не тот, кому он присягал в свое время, не самодержец всея Руси или его какой-нибудь наследник...

По пути Слащев раздумал идти в отель «Россия». Он принялся останавливать офицеров и проверять у них документы. В большинстве офицеры представляли какие-то ведомства, комиссии, тыловые учреждения, штабы, многочисленные отряды разных контрразведок. Слащев орал на них, срывая голос, грозил отдать под суд, немедля отправить на передовые позиции, даже повесить без следствия. Все знали: он это мог сделать тут же, немедля — поэтому и боялись, каждый по-своему. Но поскольку сегодня и все эти «разносы» ничем не кончались, выглядели и они смешно. Андрей томился.

В конце концов Слащев наткнулся на бравого подполковника-марковца, находившегося в Ялте на законном основании, после перенесенного тифа и ранения, и чуть-чуть успокоился. Подполковник был худ, высок, аристократичен: бледные щеки, выбритые до синевы, твердый подбородок, выправка, запах дорогих духов. На вопросы отвечал коротко, четко, без подхалимства почтительно, держа фуражку на согнутой в локте руке. Слащев все более «оттаивал»: офицер ему нравился. Правда, симпатии и антипатии у него никогда не были стойкими, рождались и гасли всегда внезапно. Слащев говорил на разные темы, а узнав, что подполковник «павлон» — окончил в свое время то же, что и Слащев, Павловское пехотное училище, — и вовсе растрогался, неожиданно пригласил того вечерком к себе «чайку попить и старое доброе время вспомнить». Растрогавшись, генерал и фамилию подполковника не спросил, чтоб предварительные справки навести — уж не большевистский агент ли (и такое теперь случается!), и о том, куда приглашает его, не сообщил. Слащев, распрощавшись с подполковником, повеселел и решительно направился к входу в городской сад, где перед недавно обновленной витриной телеграфного агентства «РЕДАГОТА» — агитационного отдела, сменившего при Врангеле пресловутый «ОСВАГ», — собралась довольно большая группа людей.

Толпа качнулась и замерла. Навстречу Слащеву сунулся верткий молодой человек в высоких шнурованных башмаках и френче. Выгнувшись и изготовившись с блокнотиком к карандашом в руках, он изобразил крайнюю степень заинтересованности.

— Несколько вопросов, господин генерал? — безбожно картавя, спросил он напористо. — Что могли бы вы сказать о текущем моменте?

Слащев посмотрел на него белыми глазами, остекленевшими от ярости, кинул хрипло:

— Вошь придумали жиды. Ясно?.. Все!

Молодой в крагах исчез, растворился в кустах. Слащев шагнул в толпу к витрине. Люди почтительно расступились. Ничуть не обескураженный неудачей коллеги, протиснулся бочком пожилой, солидный господин с массивной тростью. Пенсне его дрожало, воинственно поблескивая. Бородка а-ля Николай Второй вздымалась.

— Газета «Великая Россия», Севастьянов, — как-то невпопад дернув головой, представился он. — Нам хотелось бы...

— Вам?! — всем корпусом развернулся Слащев. — Или великой России?! Берите интервью у Врангеля, у Кривошеина! Вы их представляете? Они Россию губят! Они!.. — Голос его стал тонким, зазвенел: — А кто тут еще из племени щелкоперов? Выходи! Спрашивай!

— Из «Ялтинского вечера» я, — сказал старичок в драповом пальто с бархатным воротником и в мягкой шляпе. — Разрешите?

— У вас хоть и не газета — листок, но лицо ясное: за монархию. Спрашивайте, милейший. Так и быть, генерал Слащев-Крымский ответит. Что интересует вас?

— Военная обстановка, ваше высокоблагородие. Перспективы белого дела, с вашей точки зрения.

— Перспективы — говно. Полное, — отрезал Слащев. — Еще что?

— Хотелось бы несколько подробнее, ваше высокопревосходительство, — совершенно бесстрашно заявил старый репортер, игнорируя генеральскую ярость. — Мысли, факты, детали. Коротенько-ссс.

— Коротко? Ладно! В поражениях виноваты те, что со мной не соглашались. Перечислять не буду! Все известны! Если мне поручат разбить врага — разобью! Пока! Потом — будет поздно! Все! Да! Еще о тыле! — Слащев усмехнулся, показав два крупных передних верхних зуба: — Пишите, милостивый государь! Пишите! Считаю: все имущие слои населения Крыма должны сознательно отдать половину своего состояния, в чем бы оно ни заключалось, на экономическое возрождение России!..

Люди, привлеченные орущим и жестикулирующим, пестро одетым генералом, стекались к входу в сад. Толпа росла. Слышны были живые восклицания дам, вспыхивали аплодисменты. Все это опять-таки напомнило Белопольскому плохую оперетку и непривычно ощутимо начинало раздражать его сегодня.

— Одновременно с обращением ко всем честным работникам, — между тем витийствовал Слащев, — предлагаю воздвигать виселицы для спекулянтов и мешающих возрождению России торгашей и себялюбцев.

— От расстрелов идет дым, то Слащев спасает Крым, — донеслось из-за плеча Белопольского.

Андрей резко обернулся, но никого из подозрительных поблизости не заметил. Его окружали самые разные лица, но снова не увидел он в толпе ни одного сочувствующего. И это опять больно поразило его. Скорее бы окончилась эта оперетка! Андрей посмотрел на происходящее как бы чужими глазами. Действительно: глупо, смешно, дурно... Фу...

— Требую от всех полной отдачи сил для победы! — кричал Слащев. — Больше сказать нечего. Крыма не сдадим! На случай сдачи Крыма я приговариваю себя к казни! Все! До свидания! — Он вышел из толпы и сказал зло, обращаясь к Белопольскому: — Тыловая сволочь! Перепороть бы каждого пятого — порядок был! — И зашагал, развинченно вихляясь на поджарых ногах. И потом обернулся, встал, кося белесым глазом, спросил: — А не махнуть ли все же в «Россию», капитан? Пообедаем вкусненько, а? Остальное вздор, чепуха!.. Суп крем рюти, лососину вареную под соусом риш, бараньи котлетки букетьер, спаржу, печенье, кофе. Сколько жить осталось?! Я приглашаю! Не возражайте! Вздор! Идем!