Даниил Московский

Рядом с избой была церковь, и Исмаил днями пропадал в ней. От дьячка познал книжную премудрость и службу. Однажды отец сказал матери:

   — Из этого молчуна скорняка не жди, ему дорога в попы...

Когда епископ отодвинул чашу с едой, монахиня сказала:

   — Владыка, старый мастер, что живёт у мурзы Четы, присылал, исповедаться хочет.

   — Что раньше молчала? — недовольно проворчал Исмаил и, сняв с полки нагольный тулуп, вышел из дома.

   — Владыка, ты внял моему зову. Я знал, ты не забудешь меня, когда пробьёт мой час.

Исмаил опустился на колени, положил ладонь на холодный лоб умирающего.

   — Господь услышал страдания твои, искусный мастер.

   — Ведаю, смерть явилась ко мне на чужбине. Заглядывал ко мне в камору мурза, говорил, выкуп за меня назначил. Кому я ныне нужен? Исповедаться хочу, владыка.

Старик долго молчал, Исмаил не торопил. Но вот умирающий едва слышно вздохнул:

   — Ты, владыка, знаешь меня как мастера, но я убивец, татар пожёг... В те годы, когда они в Ростов нагрянули... Набились мне в избу, а я в полуночь выбрался, двери колом подпёр и искру на соломенную крышу высек. И поныне слышу крики людские... Ныне терзаюсь. Жалко, и молю Бога, чтоб отпустил мне грехи мои тяжкие... Может, за моё убивство и обрёк меня Всевышний на вечное страдание? На Страшном Суде готов нести ответ... А ныне, владыка, отпусти мне грехи мои, может, смерть легче приму...

Исповедав, покинул Исмаил умирающего, уходил со слезами на глазах. Трудно, ох как трудно врачевать душу, а ещё труднее отпускать грехи. Что ответит он, владыка, епископ Сарский, когда сам станет перед Господом, судьёй строгим, но справедливым? Может, спросит, как посмел ты, Исмаил, прощать человеку вины его, когда он мне лишь подсуден?

Что ответит он, епископ, на вопрос Господа, чем оправдается?

Терзаемый сомнениями, в ту ночь долго не мог заснуть Исмаил. А когда сон всё же сморил его, привиделся ему Господь. Он стоял высоко, простерев руки, и все, сколько виделось люда, пали перед ним ниц. Но он обратился к одному епископу Сарскому:

   — Как посмел ты, облечённый высоким саном, сомневаться? Я наделил вас, пастыри, властью, чтобы вы отпускали грехи на земле живущим, были лекарями духовными, а на небесах Я вершу суд, и каждый, кто предстанет передо Мной, ответ понесёт по делам его.

Исмаил, как наяву, видел Господа и слышал голос Его. Пробудился, встал на колени перед распятием:

   — Вразумил ты меня, Господи, наставил на путь истинный.

И тут же сотворил благодарственный молебен.

Помолившись, епископ уселся к столу и, обхватив ладонями седые виски, долго думал. Мысли его плутали... Они то уводили Исмаила назад, в прожитое, то уносили в будущее. Епископ говорил сам себе, что вот жил на свете старик, золотых дел мастер, родом из Ростова. Красотой его творений любовались красавицы. Живёт в Сарае прекрасный каменотёс Гавриил. Узоры его украшают ханский дворец, который снова принялись возводить в Орде. Или суздальский плотник Лука, чей топор рубил хану бревенчатый дворец. Скоро уйдут они в мир иной, и кто вспомнит о них? Верно, скажут, глядя на творения их рук: «Трудами рабов, угнанных с Руси, возводился этот город в низовьях Волги». А имена мастеровых? Кто будет знать? Безвестными пришли они в этот мир, безвестными и покинут... Но он, Исмаил, епископ Сарский, видел этих людей, русских по крови, жил их страданиями, терзался вместе с ними душевно. Вспомнят ли о нём? Коли помянут его имя, то пусть помянут и несчастных, живших рабами на чужбине. А уж коли уцелеет что от наших лет и увидят сотворённое потомки, то, верно, изрекут: «Эко диво дивное создали праотцы!» И правду назовут правдой. Помянут добрым словом безымянных творцов прекрасного и помолятся за упокой их душ...

Ударил церковный колокол, позвал к заутрене. Сегодня он, епископ Сарский, проведёт службу. Он прочитает своим прихожанам псалом тридцать третий, в коем Господь спасает смиренных и карает злых. Проповедь свою епископ Исмаил закончит словами из Псалтыря: «Много скорбей у праведного, и от всех их избавит Господь». «Избавит Господь душу рабов своих, и никто из уповающих на Него не погибнет».

Великий князь зиму не любил. Когда за оконцами хором выла метель, ему чудилась волчья стая. Когда-то мальчишкой они с отцом возвращались в Новгород. Князь Александр Ярославич закутал сына в тулуп и, придерживая, успокаивал.

   — Не боись, — говорил он, — волки опасны одиночкам. А с нами, вишь, гридни.

Кони пугливо храпели, рвались из постромок, сани дёргались. Волчья стая бежала в стороне. Иногда вожак останавливался, и стая усаживалась. Волки начинали выть, нагоняя на маленького Андрея страх...

Зимой великий князь не находил себе дела. Раньше, будучи князем Городецким, он в такую пору отправлялся в полюдье и большую часть зимы проводил в сборе дани. Теперь это удел тиуна и бояр.

Зимние месяцы казались Андрею Александровичу долгими и утомительными. Они нагоняли тоску, напоминая о бренности жизни. А вот весной, когда всё вокруг пробуждалось от спячки, великий князь взбадривался, оживал. Он совершал объезд своих городов, смотрел, как смерды трудятся в поле, прикидывал, сколько зерна получат и какой мерой рассчитаются с ним в полюдье, сколько соберёт дани.

К неудовольствию князя Андрея, смерды были бедны, деревни нищие. Разорённая Ордой земля из года в год не могла поправиться, но великий князь не татар винил и не себя и своих бояр, а смердов попрекал леностью.

Зимой Владимир лежал под снегом, торг затихал, и только в ремесленных концах дни протекали в труде, похожие один на другой. Звенели молоты, из открытых дверей кузниц тянуло окалиной, и чёрные гончары обжигали в печах глиняную утварь, стучали топоры плотников, избы кожевников пахли кислым духом выделываемых кож, а в избах шерстобитов стучали битни, искусные владимирские мастера катали плотные и тёплые валенки.

По берегу Клязьмы бабы отбеливали холсты, переговариваясь, иногда беззлобно переругиваясь, а с городских стен и стрельниц раздавались окрики сторожи.

Нахлобучив соболиную шапку и кутаясь в шубу, великий князь подолгу стоял на высоком крыльце, поглядывал на обложенное тучами небо, переводил взгляд на дымы над крышами. Они стояли столбами. Андрей Александрович знал — это к морозу, ещё впереди вторая половина зимы, и чем ближе Крещение, тем сильнее холода.

Протянув руки, князь сорвал несколько ягод калины, бросил в рот. Куст рос у самого крыльца. Перемерзшие, заиндевелые гроздья оттягивали ветки.

Привкус калины во рту, кисло-горьковатый, напомнил князю Андрею, как в детстве его отпаивали при простуде калиновым отваром.

Великий князь хоть и не любил зимние месяцы, но было в них своё преимущество — в такую пору редко какой татарский мурза наезжает на Русь. А к концу зимы, едва морозы спадут, зачастят с поборами баскаки, потянутся в Орду гружёные санные обозы... И такое из года в год, с той поры, как хан Батый поработил Русскую землю. Ханские баскаки с серебряными пайцзами чувствовали себя на Руси хозяевами, и князья покорялись им. Только он, великий князь Андрей Александрович, наделённый золотой пластиной, чувствовал себя независимым от ханских посланников. За эту пайцзу он вёл упорную борьбу со старшим братом Дмитрием, протоптал дорогу в Орду, к хану, враждовал с князьями, затаил нелюбовь к меньшему брату Даниилу...

Из хором вышла княгиня Анастасия в серой беличьей шубке, красных сапожках, а из-под платка цветастого шапочка выглядывала. Поклонилась князю, сказала:

   — К обедне пойдёшь ли?

Великий князь отмахнулся:

   — Постой и за меня.

Княгиня спустилась с крыльца, величаво неся голову, направилась к храму.

Великий князь посмотрел ей вслед, и тревожная мысль шевельнулась в нём. Молода княгиня Анастасия, а он стар. Ужли запамятовал слова отца, Невского Александра Ярославича: «Руби дерево по себе». Не срубил ли он. Андрей Александрович, дерево, какое ему поднять не по силам?