Даниил Московский

В раздумьях он искал оправдания князьям, но не находил. Он видел, как они, являясь в Сарай на поклон к хану, добивались погибели друг друга, стараясь завладеть чьим-то княжеством. А на съезде хватались за мечи, и Исмаилу едва удавалось унять их. Князья рвали Русскую землю, каждый тянул к своему уделу, и никого не заботила Русь. А враги разоряли её. Орда и шведы, Литва и немцы... Рыцари в лик норовят ударить, шведы в оплечье, а Орда в подбрюшину, да так, что дух перехватывает.

Им бы, князьям, единиться, тогда бы испытали враги силу народа, неповадно было бы искать удачи на Руси, не мыкали бы горе угнанные в полон, не орошали кровью и слезами скорбный путь в неволю...

Так рассуждал сам с собой епископ Сарский, обходя своих прихожан. В то отдалённое время даже облечённый великим саном духовный пастырь шёл к человеку, не дожидаясь, пока тот явится к нему. Епархия у епископа Сарского бедна и мала, но она в стане врагов. Напутствуя Исмаила, митрополит Максим наказывал:

   — Помни о том, лечи души словом Божьим.

Припорошённой снегом улицей Исмаил шагал вдоль дувалов, заходил во дворы, безошибочно определяя, в каком закутке обитают рабы.

Старые и молодые, угнанные совсем недавно, они были искусными мастерами: каменщиками и плотниками, кузнецами и гончарами. Исмаил знал судьбу каждого, каков и откуда родом. Они, рождённые в землях рязанских и ростово-суздальских, владимирских и переяславских, московских и тверских, теперь обречены были доживать остаток лет в неволе.

Многие из них жили на чужбине не один десяток лет, годами не слышали, чтобы назвали их по имени. Как далёкий сон виделась им родная сторона.

Утешительное, доброе слово епископа на короткий миг притупляло боль, глаза влажнели от слёз.

Подбодрив молодого мастерового, год как угнанного в Орду из московской земли, епископ направился к древнему, полуслепому рабу. Он валялся в тёмной сырой каморе на истлевшем потнике. Епископ опустился перед ним на колени, положил ладонь на лоб:

   — Больно, Авдеюшка?

   — Больно, владыка. Не телу, душе больно. Мне бы легче было, коль знал, что лежать моим костям в родной земле.

   — Терпи, Авдеюшка.

В потёмках Исмаил не увидел, догадался, как горько усмехнулся старик.

   — Сорок лет терплю, владыка. — Костлявой рукой поднёс к губам руку епископа. — Исповедаться хочу... Не знал Ростов золотых дел мастера искусней меня. Жил я, не ведая нужды, жениться намерился. Но налетели поганые, и оказался я в рабстве. Работал на хозяина, и сарайские красавицы носят мои украшения. Но теперь я стар, и глаза мои не видят, а руки трясутся. Вот и бросил меня хозяин, мурза Чета, умирать позабытым людьми и Богом. Разве вот ты один, владыка, навещаешь меня да добрая стряпуха приносит еду... Поговорил бы ты, владыка, с мурзой, пусть отпустит умирать на Русь. Пользы от меня ныне ни на деньгу.

Исмаил перекрестил старика:

   — Нет на те грехов, Авдеюшка. Жил ты праведно, и за то воздаст те Господь за добро твоё. А с Четой поговорю, замолвлю слово, авось сделает он доброе...

Покинув старика, Исмаил отправился не домой, а к мурзе. Устал он сегодня, чужая боль не обошла его стороной, но хотел епископ ещё увидеть Чету.

Дом мурзы у самого базара. Глухая стена из белого ракушечника почти вплотную примыкала к дувалу. Злые псы кинулись под ноги епископу, едва он открыл калитку. Властный голос хозяина остановил их. Мурза удивился:

   — Ты никогда не бывал у меня, поп, что привело тебя ко мне, мусульманину?

Исмаил поклонился Чете:

   — Не оскудеет рука дающего, и пусть добро воздастся сторицей.

   — Ты к чему, поп?

   — Прошу тя, сын мой, много лет рабу твоему Авдею, и не может он теперь исполнять то, что умели его руки. Смерть стоит у ног Авдея, и хочу просить я: позволь умереть ему на родной земле.

Мурза расхохотался:

   — Ты выжил из ума, поп. Я отпущу Авдея, если дашь мне за него выкуп.

   — Но мой приход беден.

   — Ты возьмёшь у князя, какой первым приедет в Сарай.

Но епископ Сарский Исмаил знал, до весеннего тепла никто из князей не побывает в Сарае, а старый мастер вряд ли дотянет до конца зимы. По всему, покоиться ему в чужой земле. А если и отыскал бы епископ деньги на выкуп, то с кем отправить старика на Русь?

Сколько же их, потерявших Отечество, влачит рабскую долю в Орде и кто повинен в том? — задавал сам себе епископ вопрос, и ответ был один — повинны князья-усобники.

   — Доколь? Господи, — молил Исмаил, — вразуми, наставь на путь истинный, отведи грозу от Русской земли, спаси люди ея.

С моря Хвалисского дул сырой, пронзительный ветер, съедал снег. В домике епископа было неуютно, холодно. Исмаил кутался в овчинный тулуп, смотрел, как в печи скупо горели сухие кизяки. Разве могли они дать тепло, какое исходило от берёзовых дров? Поленья, щедро подброшенные в печь, горели жарко, и оттого в избах, даже топившихся по-чёрному, воздух был сухой и горячий.

Наезжая на Русь, Исмаил любил спать на полатях, где можно разоблачиться, сбросить с себя всё верхнее платье. Отдыхало тело, и не пробирала дрожь.

В последний приезд во Владимир епископ узнал: митрополит Максим болен и недалёк тот час, когда душа его предстанет пред Богом. Кто будет преемником Максима, на кого укажет константинопольский патриарх? Дал бы Господь того, кто будет надёжным помощником князю, собирателю Руси. А что такой князь непременно сыщется, епископ Сарский уверен. Трудно будет ему сломить князей-усобников, но не в силе правда, а в Боге, в истине. Как бы он, Исмаил, хотел дожить до такого часа, чтобы увидеть Русь, освободившуюся от татарского ига, чтобы не слышать колёсного скрипа арб и визгливых криков баскаков. Порастут татарские сакмы высоким бурьяном, и будет сочной трава на землях, окроплённых кровью русичей, угоняемых в полон.

Епископ Сарский осенил себя широким двуперстием, сказал:

   — И тогда бысть Руси в величии и никаким стервятникам не терзать её.

Мысленно Исмаил перебирал удельных князей: великий князь Андрей Александрович? Но нет, этому не быть собирателем, хоть и властолюбив, а разумом обделён, в Орде опору ищет; тверской Михайло Ярославич? Но его князья не поддержат. Михайло и Андрей соперники...

Всех князей перебрал епископ Сарский и ни на одном не мог остановиться. А вот о сыновьях московского князя Даниила, Юрии и Иване, Исмаил даже не помыслил. Да и самого Даниила Александровича Исмаил не брал в расчёт — слишком мало княжество Московское, чтобы ему объединять удельную Русь.

   — Ох-хо, — вздохнул епископ, — неисповедимы пути твои, Господи. Ужли заблуждаюсь яз в помыслах своих и не быть Руси единой?

Но Исмаил отогнал от себя сомнения — время величия земли Русской наступит, Господь не отвернёт от неё лик свой.

Монашка поставила гречневую кашу, залила молоком. Сотворив молитву, Исмаил сел за стол. Вспомнил, как в прошлый раз великий князь Андрей Александрович приезжал с женой, молодой княгиней Анастасией. Она часто навещала епископа, дала на церковь серебро и золото. За этим столом епископ угощал её ухой из краснорыбицы, свежепробивной икрой и мёдом из разнотравья.

В глазах великой княгини епископ уловил страдание. Исмаил спросил:

   — Вижу печаль в душе твоей, что терзает тя?

Княгиня Анастасия только очи потупила, а епископ не стал допытываться. На исповеди покается, и тогда отпустятся ей грехи, коли за ней водятся.

Исмаил ел, а монашка, сцепив на животе руки, молча взирала на его трапезу. Вот уже больше шестнадцати лет жила она в этом доме. Служила владыке Феогносту, теперь вот за владыкой Исмаилом доглядывает. Много лет назад угнали её ордынцы, на невольничьем базаре купил её епископ Феогност. Домой, на Рязанщину, она ехать отказалась, никого у неё не осталось, а тут церковь приберёт, и просфоры выпечет, да и владыке приготовит и обстирает...

Монахиня молчалива, но и Исмаил немногословен. Даже в проповедях он краток.

Давно, так давно, что епископу кажется, это происходило не с ним, он, маленький, тщедушный мальчик, жил в Рязани. Отец выделывал кожи, и от бочек, стоявших в сенях, всегда исходил кислый дух.