Даниил Московский

Ох как не хотелось великому князю согласиться с этим. Сорвав ещё пару ягод калины, Андрей Александрович направился в хоромы.

Княгиня шла в церковь легко. Поскрипывал снег под ногами, встречные с ней раскланивались, и она кивала им. От мороза щёки у неё раскраснелись, и дышалось, будто пила чистую родниковую воду.

С детства любила Анастасия зиму. Живя в отцовском доме, с дворовыми каталась на саночках с горок, играла в снежки. Со старшей сестрой Ксенией гадали у свечей и ещё чего только не придумывали в долгие зимние вечера.

Теперь они с Ксенией видятся так редко, что, поди, и голоса друг друга позабыли.

Анастасия зиму и сейчас любит, но весны ждёт с нетерпением. Весны, которая принесёт ей счастье вновь обняться с Любомиром. Потеплу она возобновит конные прогулки, и её будет сопровождать Любомир. Они, как и в прошлые разы, уединятся, и лес укроет их. Лес сохранит тайну их сладкой любви.

Нет, Анастасия теперь не терзается сомнениями, она уверена. Господь подарил ей счастье за постылого и старого мужа, какой повёл её под венец. Может ли усохшее дерево дать плоды? Может ли увядший цветок опылить распускающийся? А она, Анастасия, подобна свежему цветку, горячая кровь переливается в её жилах, будоражит, зовёт пусть к запретному, но сладостному. Великий князь сам повинен — к чему взял её в жёны? Аль не ведал, что жена, хоть и княгиня, живой человек?

Когда Анастасия встречает Любомира, её сердце рвётся к нему, но она умеет скрывать чувства. Анастасия боится за гридня, как бы глаза Любомира не выдали его. Княгиня даже на исповеди скрывает свою любовь. Но там, в Орде, когда епископ Сарский спросил, отчего она грустна, Анастасия едва не раскрылась ему...

Весной великий князь может отправиться в Орду, ужли Любомир попадёт в число охранной дружины, какая уедет с ним? Княгиня молила Бога, чтобы этого не случилось. Если князь Андрей возьмёт особой Любомира, то она, Анастасия, увидится с ним не раньше конца осени... А там снова зима и долгие ожидания...

Анастасия взошла на церковную паперть, когда служба уже началась, прошла наперёд, встала у самого алтаря. Молилась, просила у Господа прощения, но грешные мысли не отпускали её. Она видела лик Любомира, его добрую, ласковую улыбку, чувствовала прикосновение его рук, и ей было радостно. Анастасия думала, что Бог простил её, и ей хотелось плакать от счастья.

Однажды на охоте между Даниилом и Стодолом произошёл разговор. В тот день они оказались в землях княжества Рязанского, вблизи от Коломны.

Первым начал князь:

   — Егда отец наделял мне Москву, я малолеток был, а ныне Юрий и Иван скоро княжений потребуют, а мой удел рукавом накрыть можно.

   — И то так.

— На лов выбрались, а копыта коня уже по чужой земле стучат.

   — Коломна у Москвы под боком.

   — Ия тако же мыслю.

   — Не пора ли рязанцам указать на это?

Даниил будто не расслышал вопроса, однако погодя сказал:

   — Я, боярин, о том думаю...

Крики и лай собак оборвали разговор. Князь хлестнул коня. Впереди затрещали ветки, из чащи выскочил лось. Остановился, тряхнул ветвистыми рогами. Даниил успел наладить стрелу, спустил. Она взвизгнула. Лось сделал скачок, рухнул на снег...

Возвращались поздно. Солнце уже коснулось земли, когда вдали завиднелся кремлёвский холм. Неожиданно князь Даниил, будто продолжая прерванный разговор, сказал:

   — Княжество Рязанское ордой вконец разорено, Рязань едва стоит.

   — Не бывает того года, чтобы ордынцы по её землям с набегом не пронеслись. Люд спасения ищет.

   — Близится время, когда Коломну под защиту московского князя возьмём.

   — Дай Бог.

   — Коломна и Переяславль — две руки тела московского.

   — Зело взъярится великий князь.

   — Зависть гложет брата Андрея.

   — Великий князь алкает всё под себя подмять.

   — Допрежь обманывали, ныне убедился — злобствования его кровь родную пересиливают.

Помолчали и снова заговорили:

   — Не пойдёт ли великий князь на Москву, чать, у него сил поболе? Да и хан на его стороне.

   — Думал о том, боярин. Андрей ежели и пойдёт, то хан в наши распри не вмешается. Ему в радость наша грызня. А коль подступит великий князь к Москве, то мы единимся с тверским князем. Сообща отобьёмся.

   — Истину сказываешь, княже, Михайло Ярославич любви к Андрею Александровичу не питает, хотя и в жёнах держат родных сестёр.

Разговор перекинулся на Анастасию и Ксению.

   — Княгиню Анастасию жалко, сколь вижусь с ней, тоска её гложет, — заметил Даниил.

Стодол усмехнулся:

   — Мне, княже, под седьмой десяток добирается, а коли б жёнку мне годков тридцати, её бы тоска не заедала.

   — Семнадцать лет, как городецкий князь Андрей Александрович взял в жёны Анастасию, а Михайло Ярославич — Ксению, в Твери мир и согласие, голоса княжат слышатся, а у великого князя незадача...

   — Красива Анастасия. Ох-хо, мысли грешные.

   — Не возжелай жены ближнего твоего, аль позабыл, боярин, заповедь?

   — Как забыть, коли лукавый под ребро толкает...

Въехали в московский посад. Стража с башни издали углядела князя, подала сигнал, и кремлёвские ворота распахнулись, впустив всадников.

Первым, кого Даниил встретил, войдя в палаты, был Юрий. Невысокий, коренастый, с кудрявой бородкой, княжич был похож на отца. Такие же глубоко прячущиеся под нависшими бровями глаза, мясистый нос и одутловатые щёки.

   — Сыне, — сказал ему Даниил, — весной отправлю тя к хану Тохте, повезёшь ему дары московские. Настаёт такое время, когда Москва Владимиру противустоять должна, а без благосклонности хана нам не удержаться.

   — Как велишь, отец. Хотя Москва — княжество малое и богатством ноне обижена, однако в Орду есть с чем ехать.

   — Трапезовали?

   — Тебя, отец, дожидались.

   — Тогда зови Ивана и вели стряпухе стол накрывать, я переоденусь да умоюсь с дороги. Эвон, морозом лик прихватило, и борода не спасение.

Рассмеялся.

   — Ты чему, отец? — удивился Юрий.

   — Тому, сыне, что, по всему, кровь моя уже не греет, а я на мороз пеняю.

   — Ты, отец, ещё в теле.

   — В теле-то в теле, да куда годы денешь, а они, сыне, сказываются.

С тем в опочивальню удалился. Гридин помог ему разоблачиться, подал рубаху, но Даниил сказал ему:

   — Потом надену, сейчасец прилягу, чуть передохну перед трапезой.

Сомкнул глаза и не заметил, как заснул. Юрий заглянул в опочивальню, увидел спящего отца, сказал гридню:

   — Не буди, пусть спит, видать, умаялся.

Ох, Дарья, Дарья, видать, крепко же ты запала в душу Олексе. С того памятного воскресного дня, как поел он Дарьины пироги на торгу да провёл пирожницу домой, едва улучит Олекса свободное время, так и бродит вокруг её домика. Он у неё ладный, на каменной основе стоит, брёвна одно к одному подогнаны, тёсом крыт. И месяц и другой всё не решается гридин постучать в двери Дарьиного дома.

Но однажды к калитке вышла сама Дарья, улыбнулась по-доброму:

   — Терпелив же ты, гридин.

   — Да уж как видишь.

   — А коли прогоню?

   — Ходить буду, пока не примешь.

   — Коли так, что с тобой поделать, заходи.

Слегка пригнувшись под дверным проёмом, Олекса вошёл в сени, снял подбитый тёмным сукном полушубок и шапку, повесил на колок, вбитый в стену. В полутёмной комнате в печи весело горели дрова, на лавке стояла кадка с кислым тестом. Хозяйка готовилась печь пироги.

Олекса присел. Дарья встала в стороне, скрестив на груди руки. Улыбнулась:

   — Гляжу, всё топчешься, топчешься. Неделю и месяц. Ну, мыслю, замёрзнет гридин, а с меня спрос.

   — Князю Даниилу ответила бы.

   — А мне князь Даниил Александрович не указ, мне моё сердце судья.

Дарья достала из печи горшок со щами, налила в чашу, поставила перед гриднем: