Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей

Но поможет ли бегство? Без позволения своих братьев разве имеет она право разорвать договор между Руаном и Винчестером? Герцог Ричард отправит ее назад при первой же возможности, да еще и принесет за нее извинения. Даже война между родной страной королевы и страной ее мужа не освобождает от новых обязанностей. Эмма — движимое имущество Этельреда. Лишь он один вправе изгнать ее.

И менее всего теперь, в ее нынешнем состоянии, братья согласились бы на ее возвращение. Потому что она приняла «вызов»: пятый месяц носит она ребенка английского короля.

Да и как осуществить такое бегство, чисто практически? Можно отправиться в лодке по Итчену, отливом вынесет тебя на побережье, а дальше? В случае великого везенья ее подберет какой-нибудь датчанин. В обыкновенном, сиречь худшем, случае ее выследят соглядатаи Этельреда. В этой стране у нее нет ни одного преданного человека, кто бы смог защитить ее и увезти туда, куда ей хочется. Одной ей никогда не справиться. Гуго в Эксетере, допустим, ее человек, — но он слишком далеко, до него просто так не доберешься; к тому же в подобном случае рискует угодить в немилость сразу к двум правителям.

Эмма слышала обо многих женщинах знатного рода, кончивших свои дни в заточении или так, как она только что себе нарисовала. Этельред ничтоже сумняшеся, засадит ее в Ройал-Касл и, наверное, даже в его казематы.

Значит, придется остаться и разделить с ним проклятие, когда бы оно ни исполнилось. Лишь на Бога да собственную совесть и осталось уповать, но что ей должно делать?

Расплатой за грех Этельреда стала бы забота о теле Гуннхильд.

К тому времени, как Эмма заставила себя пойти взглянуть на убитую, Гуннхильд лежала во всем позоре наготы за частоколом на вершине холма святого Эгидия. Голова ее, согласно воле короля, торчала на одном из кольев изгороди рядом с головами других казненных. Там же белели и черепа, дочиста обклеванные и обглоданные, несчастная королева не смела и взглянуть на них!

Наконец, устав от рыданий и проклятий, Эмма уселась рядом с окоченевшим телом подруги и спросила у палача, можно ли ей позаботиться о казненной и предать ее тело освященной земле. Нет, по приказу короля датчане погребены не будут: черепа останутся торчать, где торчали, а тела — валяться, где валялись, на страх всем прочим, кто замышляет измену; останки же зароют потом под виселицей — как и положено гнусным предателям.

— А колесовать или четвертовать их не велели? — ухмыльнулась Эмма.

Палач отвечал, что возможно и то, и другое; король подробных распоряжений не давал, а что до него самого, то, как велят, так он и сделает.

Эмме пришлось этим удовольствоваться. Она лишь распорядилась, чтобы тело Гуннхильд завернули в ее мантию.

Но кое-что пришло ей в голову…

Она начала с того, что, воротясь во дворец, позвонила в колокольчик и вызвала тана, несшего караул. Известно ли, как долго король намерен оставаться в Андовере? Тот отвечал неопределенно: да, вроде бы король будет отсутствовать несколько ночей. Поблагодарив за разъяснение, Эмма отослала стража. Стало быть, если король уехал вчера, то его не будет не менее суток…

Затем она накинула другую мантию и объяснила Адели, что пойдет к монахиням. Нет, теперь провожать ее не нужно — попозже, может быть.

Королева нашла сестру Эдит в библиотеке, изложила ей свой план, и та, разумеется, кивнула: они вдвоем пойдут и поговорят с матушкой Сигрид.

Об этом ужасе они все, конечно же, слышали.

Узнав, что предлагает Эмма, матушка Сигрид глубоко вздохнула.

— Я и сама оказалась бы среди тех несчастных, — произнесла аббатиса, — если бы мой сан настоятельницы не защищал меня. Тебе ведь уже известно, что я норманнского происхождения, а ведь я к тому же прихожусь родней убитой. Сводная сестра моей матери была Сигрид Гордая, некогда состоявшая в браке с королем Свейном Датским. В честь нее меня и назвали: мой отец был датским ярлом, сподвижником Олава сына Трюггви… Ты, видимо, знаешь, что сталось с Олавом и его людьми.

Эмма слабо разбиралась в истории королевских домов Скандинавии и в тамошних знатных фамилиях, но услышанное вселило в нее уверенность. В особенности, когда матушка Сигрид добавила, что покойная всегда была благотворительницей обители и перед своим заточением передала монастырю ценную реликвию.

— К тому же, — продолжала матушка Сигрид, — мы не новички в том деле, о котором ты спрашиваешь. Ибо когда папский легат, будучи здесь несколько лет тому назад, внезапно скончался, нам было предписано поступить именно таким образом. Мы так и сделали — и нареканий не получили.

Эмма поблагодарила за уделенное ей время и испросила разрешение зайти еще раз. Теперь предстояло договориться с палачом.

Его она без труда нашла в таверне святого Свитуна у самых Восточных ворот. Достаточно оказалось расспросить мальчишек, рассевшихся на перилах моста с удочками: палач всегда сидит именно у святого Свитуна, когда не рубит голов и не вешает.

С сожалением пришлось признать: палач был далеко не трезв. Он принялся было ворчать, что мол ему и отдохнуть не дадут, но сообразив, что его ищет сама королева, немного протрезвел. И согласился отойти в сторонку, чтобы узнать, чего той надо.

— Речь идет о датской королевне Гуннхильд, которую ты обезглавил сегодня утром. Не мог бы ты извлечь ее тело и разрубить его на несколько частей, чтобы я и монахини смогли унести их? И как можно быстрее — дело спешное! Прежде чем король возвратится, мы должны выварить ее кости, сложить их в ковчег и каким-нибудь способом переправить в Данию ее родственникам.

Палач уже не слушал. Подумать только, стоит королю узнать — и должность палача в Винчестере мигом окажется свободной!

— Король ничего не узнает, если ты сам не проговоришься, — заверила его Эмма. — А чтобы ты побыстрее забыл обо всем этом, вот тебе кольцо. На него ты сможешь купить себе небольшой двор, когда твоя должность тебе надоест, да еще хватит на стадо овец. Подумай хорошенько — это кольцо подарил мне король в день нашей свадьбы!

Теперь палач был уже вполне трезв. Он поглядел на кольцо, недоверчиво покосился на Эмму, попробовал золото на зуб, прикидывая так и сяк, и выходило, что королева в таком-то деле никак его выдать не может.

Наконец он согласился выполнить просьбу Эммы. А ему в ответ пообещали не забирать внутренности, а всю плоть без костей возвратить, хотя и в несколько измененном виде, так что он сможет зарыть ее на холме под виселицей и будет тем самым вправе поклясться королю любой клятвой, что похоронил датчанку так, как было велено.

— А спросит король, отчего ты не дождался его прибытия, — продолжала Эмма, — строй из себя дурачка: что-де ты подумал, что христианский государь не захочет, чтобы тела валялись под открытым небом непогребенные, ведь не было велено ни колесовать, ни четвертовать, только схоронить — в положенный срок.

Палачу предложение показалось подходящим — уж что-что, а дурака корчить он умел убедительно.

— Я бы сама тебе помогла, — объяснила Эмма, — но я на пятом месяце и боюсь, мне станет дурно.

— Думаете, мне самому хорошо будет?

— Меня это мало беспокоит. Ты ведь получаешь кольцо. И помни: мне нужна еще и ее голова.

— Тут мне и крышка, — вздохнул палач, — ну да будь по-вашему.

— Хорошо. Когда нам прийти за плодами твоих трудов?

Палач прикинул.

— Ну, может, через час? Дело-то нехитрое, ведь не бычка разрубать — под поваренка подлаживаться-то не надо!

Эмма согласилась и поспешно оставила его: женщине на пятом месяце могло сделаться дурно даже от подобных разговоров.

Как и условились, Эмма в сопровождении сестер из Нуннаминстера вернулась через час на холм святого Эгидия. С собою у них были покрывала и бадейка. Зеваки в этот поздний час оборачивались на них, что там эти монахини тащат, но вскоре, видимо, отвлеклись какими-то иными, более занимательными зрелищами…

Всю ночь напролет топились все печи и кипели все котлы в монастырской кухне Нуннаминстера. Рассвет едва сочился в узкое оконце, когда кости Гуннхильд дочери Харальда были выварены от плоти и готовы к положению в ковчег. Череп обитель оставила у себя.