Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей

— Аминь, — вздохнула Эмма, и живот ее чуть приподнялся. — Consummatum est! [19] Дело лишь за тем, чтобы переправить кости в Данию. А покуда не возьметесь ли их сберечь в надежном месте, матушка Сигрид?

Многие в Скандинавии рвались отомстить. Оснастили свои крепкие корабли, способные выдержать непогоду в Северном море, и по весне отправились в Данию, чтобы предложить королю Свейну свои силы и свое оружие. Поскольку король Свейн потерял в английской резне сестру, зятя и племянника, все полагали, что он не потерпит оскорбления и не замедлит отплыть на запад.

Эмма так устала — и душевно, и физически — от всего пережитого, что проспала весь следующий день — день приезда короля. Не вышла она и к столу, приказав подать немного еды прямо в постель. Король призывал ее к себе, но Эмма просила передать, что нездорова. Если ему что-то от нее нужно, пусть пришлет человека или придет сам.

На третий день король не утерпел и сам явился в Эммины покои. Ему необходимо узнать, как она себя чувствует. Он, конечно, понимает, что наказание, понесенное датчанами, могло плохо подействовать на нее, но так ужасно оскорбляться английская королева просто не имеет права.

На его приветствие она не ответила. Он решил не обращать внимания на подобную несвойственную ей неучтивость, присел у кровати, на которой она лежала поверх одеял одетая, и спросил:

— Отчего ты страдаешь?

— Оттого, что хочу себе смерти, — отвечала она, — но бессильна выполнить свое желание.

Он усмехнулся про себя — ребяческий ответ! — но не стал углубляться в его причины. Чтобы развеять ее грусть, он принялся рассказывать, что в Андовере объездил нового, великолепного жеребца.

— Да, — вздохнула она, — мне понятно, отчего тебя не было тут с нами, когда мы все праздновали святого Бриктия!

— Святого Бриктия? — переспросил он недоуменно.

— Неужели ты настолько незнаком со святцами, что не знаешь, в день какого святого ты принес в жертву Гуннхильд дочь Харальда и ее столь же невинных соплеменников?

— Паллиг тоже невинный? — парировал он.

— Не о Паллиге речь. Но — может, я ошибаюсь — день ты выбрал умышленно! — Король воззрился на нее непонимающе, и Эмма продолжала: — Святой Бриктий — покровитель детей и судей, и изображают его с горящим углем в ладонях и младенцем на плече… Прости мне Господь, коли я не права, но боюсь, память о дне святого Бриктия 1002 года падет на твою голову горящими угольями!

Он невольно вздрогнул и провел рукой по затылку. Так много дурных пожеланий в один день — иное ведь может и сбыться! Судя по настроениям в стране, можно подумать, что меры, принятые против датчан, вовсе не были самой удачной его затеей. Но приходится верить сообщениям, а ему доносили, что его дому угрожают. Иначе…

— Ты-то свои святцы, вижу, знаешь, — икнул он.

— Кое-что просто помню: святой Бриктий был из Тура; хоть я и наполовину датчанка, родилась я и воспитывалась как-никак во Франции.

Он выпрямился, словно на троне.

— Ты должна понять, что сведения, полученные мной, были настолько серьезны, что мои действия против датчан оказались вынужденными! — произнес он с ударением. — Иначе обезглавили бы тебя, хоть ты и «наполовину датчанка». Я настаиваю, я требую, чтобы ты не смела выражать своего мнения на сей счет, которое не совпадало бы с моим.

Она резко повернулась к ночному столику и с трудом подняла лежащую там книгу. Это был Псалтирь, переплетенный и иллюстрированный в Винчестере. Она возложила на книгу правую руку.

— Мнение, которое я выражаю, частное или официальное, — это другое дело, тут я вынуждена подчиниться твоим требованиям. Но над сердцем моим ты больше не властен. И за это вини себя самого и свой кровавый долг Гуннхильд дочери Харальда и ее сыну. Словом Господним клянусь: я отвращаю мой дух от тебя до того дня, когда ты покаешься в этом грехе как в своем собственном. Дотоле можешь считать меня своей пленницей: я не покажусь более при дворе, не стану привечать иностранных послов, и лоно мое для тебя закрыто: взять меня ты сможешь только силой.

Этельред глядел на нее с растущим изумлением. Ни одна женщина не смела еще так с ним разговаривать — разве что мать.

— Это черт знает что такое, — проговорил он негромко. — Что до последнего, то я как-нибудь да устою, но подумай о своем положении.

Она хоть и ждала в ответ чего-то подобного, но все равно слова короля были как пощечина. Эмма закрыла глаза.

— Беременность скоро пройдет, с Божьей помощью. А муки ада, говорят, вечны, от них-то я и хочу тебя спасти.

Он уже поднялся и пошел было к дверям, когда услышал эти слова — и поспешно обернулся, как ужаленный, и уставился на нее, открыв рот. Улыбка, которую он позволил себе после хлесткого ответа, вмиг примерзла к губам.

— Да, кстати, — продолжала она, как ни в чем ни бывало, — пока ты еще не ушел. Адель, моя француженка-камеристка, хочет домой. И мне она не в радость, и пользы от нее чуть. Я бы предпочла придворную даму-англичанку. Нельзя ли отослать ее морем в Нормандию, чтобы ей поспеть домой к Рождеству? Она уверяет, что шторм ее не страшит, и в Руан заходить нет никакой необходимости, ее можно высадить в любой гавани по ту сторону Канала.

Короля Этельреда сильно удивил мгновенный переход от мрачного заклятия к домашним делам. Но, благодарный, что она все же разговаривает с ним, он пообещал сделать все, как она пожелает. Он даже не ответил, как обыкновенно, что водный путь ненадежен в последнее время. Ну, хоть бы и попалась француженка в лапы морским разбойникам, не все ли равно: Адель никогда не выказывала ему своего расположения, ему от нее и поцелуя не досталось.

Насчет Адели Эмма решила уже той ночью в Нуннаминстере. Хотя в положении была Эмма, но рвало француженку, она кривилась, говоря, что тут воняет, как на бойне. А как иначе могло тут пахнуть? От несчастной камеристки им были одни хлопоты.

Столь поспешить с отправкой Адели в Нормандию у Эммы был свой расчет. Прожди она до весны, могло быть слишком поздно!

Когда Эмма заручилась согласием шкипера взять на борт Адель и ее вещи, она послала нескольких рабов за небольшими ковчежцами к матушке Сигрид в Нуннаминстер. Их уложили в трюм вместе с узлами и сундуками самой Адели. Согласно заданию, полученному француженкой, ковчежцы с мощами Гуннхильд надлежало доставить архиепископу Роберту в Руан. С собой она увозила письмо от Эммы, в котором та просила брата переправить содержимое датскому королю.

Эмма рассчитала правильно: Этельред был так подавлен угрызениями совести после неудавшегося «наказания» и ледяным гневом Эммы, что даже не подумал обыскать имущество Адели или вскрыть письмо королевы к архиепископу Роберту — как, насколько известно, он поступал обычно.

И это была удача!

Когда Эмма в последующие годы вспоминала о ночной кухне у монахинь, то поражалась, как смогла на это пойти.

И понимала — только потому, что была очень молода. Будь она постарше и, как говорится, поумнее, никогда бы ей не осмелиться на подобное. Именно той ночью кончилась ее юность. Вмиг сделалась она намного старше, чем была.

И религия, которая до сих пор была ее, которая казалась ей самоочевидной с раннего детства, теперь стала вызывать сомнения. Нет, не суть христианского учения, но толкование его священниками.

Началось с кануна второго тысячелетия. Епископы и монахи писали и проповедовали, что знамения гласят: близки последние сроки. Долготерпению Господню приходит конец, чему причиной прегрешения рода человеческого. Призывали к покаянию. Но последние дни так и не наступили, хотя род людской не покаялся и не очистился. Скорее, на взгляд Эммы, наоборот. И вновь принимаются пастыри щелкать бичом: коли не смиритесь — то Господь…

Но ведь Господь ниспосылал уже великие воды, дабы утопить род человеческий, потому что тот погряз во зле и творцу опостылело собственное творение. Правда, Бог сделал все-таки исключение: он спас Ноя и его семейство вместе с тварями земными — каждой по паре. Если бы Господь пожалел, что создал человека и мир сей, он истребил бы и Ноя тоже. Он бы понял, что семя грядущего зла сохранится и в ковчеге. И он, конечно, понял. Поскольку, когда Ной стоял уже на твердой земле и весь ужас остался позади, Господь поклялся в сердце Своем, что не будет больше поражать творенье Свое, потому что помышление сердца человеческого — зло от юности Его.