Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей

Память у парня хорошая.

Собственно, один только Эдмунд оставался к ней почтителен. Но его вежливости не хватало тепла — по крайней мере, так ей казалось.

Ошибка в том, что дети не имели возможности заходить к ней запросто, без церемоний. Когда же она приглашала их, являлись все разом. А стоило ей самой посетить их «двор», как выражался король, ее встречал выводок братьев и сестер, сплоченно противостоящий внешнему миру. И снова все изрядно напоминало их первую встречу.

Гуннхильд — та поняла бы, что отношения между Этельредовыми детьми и новой королевой неминуемо осложняться, раз Эмма ждет ребенка. Иначе и быть не могло — особенно после святого Бриктия, когда Эмма сама себя заточила внутри собственного «двора».

— Ай! Ооо — ради Бога…

Она закричала от нестерпимой боли — ничуть не взволновав всех этих обступивших ее теток. Боль разорвет ее на куски, колесует, четвертует, расчленит — о бедная, бедная Гуннхильд!

— Королева все еще скорбит о покойное датчанке, — услыхала она за миг до того, как сознание ее оставило.

— Проснитесь, королева Эмма! — кто-то легонько похлопал ее по щекам.

— А? Что?

— У вас принц!

Так она уже родила? Назначенная королем крестная с гордостью протягивала ей нечто, напоминающее молочного поросенка.

Эмма уставилась на него с изумлением и недоверием. Неужели это она родила такого жирного, некрасивого ребенка? Да, толстяк-то еще ладно, этого и следовало ожидать. Но детеныш был к тому же какой-то неприятно-бесцветный. Она двумя пальцами осторожно приоткрыла ему сморщенные веки. Немного удалось разглядеть, но и увиденного хватило: красноватые глазки означали, она родила — как это называется? Да, альбиноса.

Женщины поняли, что она все увидела сама, и их поздравления стихли. Она отвернулась от ребенка и восприемницы. Пусть их делают с ней, что хотят, и пусть знают: никогда она не сможет полюбить это дитя.

Из закута, где она рожала, с его запахами, напоминавшими монастырскую кухню, когда вываривали кости Гуннхильд, Эмма перебралась в чистую свежезастланную постель, пахнущую лавандой. Утомленно и печально глянула она на короля, пришедшего посмотреть их первенца: ужас как тяжело было заставить короля минутку посидеть спокойно.

В колыбели около ее кровати спал малыш. Король наклонился и заглянул под рюши и кружева. И пока что ничего не сказал. Видимо, не положено ни хвалить, ни винить первородившую? Право, похвалы-то она вовсе не заслуживает.

— В нашем роду я никого не знаю с подобным недостатком, — изрек, наконец, король. — Стало быть, это — по твоей линии.

Она поняла его утверждение как вопрос и отвечала неуверенно:

— Я тоже не знаю.

— Такое передается по наследству, — буркнул Этельред, — ты тоже такая светлокожая, что…

Он так и не докончил свою мысль, если это вообще была мысль.

— Да, — вздохнула она, — таково мое проклятое датское наследство. Как говорится, до четвертого и пятого колена…

Нет, какая-то мысль у него все же имелась, хоть и путаная. Хитровато прищурясь, король произнес:

— У ребенка мог быть и другой отец, вовсе не я. Поскольку я не вижу ни одной черты, унаследованной с уэссекской стороны.

Не ослышалась ли она? Но коли уши стерпели такое, надо отвечать.

— Во-первых, ни ты, ни я не можем определить, на кого именно похож ребенок, которому лишь день. Во-вторых, не премину напомнить, что именно ты лишил меня девственности. И с тех пор у меня не было другого мужчины. Кого же в таком случае ты полагаешь своим помощником?

Он нехорошо ухмыльнулся, казалось, пожалев о том, что распустил язык. Но она сама столь дерзка и так с ним обходится последнее время, что вовсе отступаться от сказанного не хочется.

— Насчет девственности я что-то не припомню, — он передернул плечами. — Тебе так хотелось, и тогда, и потом, что можно предполагать некоторый опыт. А с тех пор как ты закрыла для меня свое лоно — я уж и вообще не знаю…

— Это можно рассчитать на пальцах, — заметила Эмма. — Тут и неграмотному мужику ясно, благо хватает пальцев на двух руках. Отсчитай назад девять месяцев и вспомни. А если сам не помнишь, когда впервые лег со мной, найдутся свидетели…

Она прикусила язык — единственными свидетелями были Гуннхильд и Адель, и обеих с нею больше нет, по разным причинам.

— Да ладно, — пробормотал король, готовый сойти со скользкой темы на твердую землю. Но Эмма исполнилась боевого духа и не хотела дать ему увильнуть так легко.

— Ты винишь меня в супружеской измене, — ее голос звенел, и эхом отзывался дворец, таким громким, что король даже зашикал. — О нет, с подобным обвинением я мириться не собираюсь. Я требую, чтобы ты подкрепил свои подозрения чем-либо кроме пустых слов. Но поскольку ты не в силах этого сделать, я требую извинений!

— Ха, а сама-то ты чем собираешься доказывать свою правоту? — Он скорчил гримасу.

— О, — отвечала она, — я обращусь к епископу Эльфеа, чтобы он дозволил мне пройти испытание каленым железом, дабы защитить собственную честь. Помнишь образ святого Бриктия? Да, у него в ладонях пылающий уголь и грудной младенец на руках. Таким ты запомнишь и мой образ.

— Вопрос только, хватит ли тебе святости, — он, усмехнувшись, встал. — Спокойной ночи, я вижу, ты устала и нуждаешься в отдыхе.

И удалился, решив, что вопрос исчерпан. Завтра бедняжка Эмма все позабудет — так, видно, думал он. Но нет, уж она-то постарается — подавится он собственными словами.

Она передала епископу, что желает с ним говорить. Слова Этельреда, что ей может не хватить святости, задели ее за живое.

Она понимала, что на карту поставлено все. Не только ее целомудрие, но и его покаяние. Какое живое существо осмелится высунуться из своей норы, покуда бушует буря? И до сих пор, бушуя, как буря, она не позволяла и лучу солнца упасть на Этельреда. Быть может, потому, что слишком мала оказалась ее любовь для примирения короля с Богом? «Если я отдам мое тело на сожжение, а любви не имею…» Так ведь сказано у святого апостола Павла.

Посланец возвратился и передал, что Его Преосвященство отбыло в Лондон; пройдет известный срок, прежде чем Эльфеа вернется.

Покуда Эмме придется довольствоваться этим.

И все же — что-то вот-вот произойдет. Ее измотало добровольное заточение. Но она не может нарушить данного слова. И в особенности теперь.

До короля Этельреда дошел слух, будто герцог Ричард Нормандский позволил королю Свейну воспользоваться устьем Сены для снаряжения флота. Неужто теперь и Нормандия — его противник?

Кому верить?

С тех пор, как он получил, казалось бы, надежные сведения, что флот Свейна опустошил земли в Кумбрии, он успел понять, что слухи все же сильно преувеличены, хоть и не вовсе неверны. Многое говорило за то, что конунг датчан явился в Англию, так сказать, с заднего крыльца. Непонятно только, чего ему надо? Неужели ему мало Девона?

Ответ не замедлил явиться: поход в Уилтшир, местность к западу от самого сердца Уэссекса. Корабли, судя по всему, поднялись по реке Пул и дошли до Саутгемптона.

Наконец-то зачесались кулаки! Эльдормен Уэссекса Эльфрик собирал ополчение в обоих графствах, король воодушевлял воинов, и все клялись опрокинуть датчан в море.

Но и теперь вышло как всегда.

Как только войска сблизились на расстояние полета стрелы, на Эльфрика напала внезапная лихорадка, и он крикнул, что болен: кто-то должен принять на себя обязанности хайрива. Сам же Эльфрик ускользнул от ополчения вместе с несколькими приближенными.

Следствием, разумеется, оказалось, что английское войско мгновенно рассеялось. Король Свейн и его воины видели, как воины разбегались во все стороны — только пятки сверкали.

Когда же на пути Свейна не осталось препятствий, он прошествовал со своими людьми на Уилтон и Олд-Сарум. Они удивлялись, отчего последний всеми покинут; крепость показалась Свейну одной из сильнейших во всей Англии, и взять ее было бы непросто — будь в ней защитники…