Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей

Однажды вечером за ужином король заявил, отодвинув тарелку:

— Надеюсь, мои дети не станут толочься среди всякого сброда на этой чертовой ярмарке!

Дети уставились в тарелки и хмуро жевали. Ни один не посмел ответить, не то что возразить. Кто молчит — тот, может статься, и не слышал никакого королевского запрета.

Эмма поняла: ярмарка — больная мозоль и у короля, и у горожан, прибыль от нее уплывает у них из-под носа. И тоже решила не обращать внимания на празднество, чтобы не дразнить короля.

Но потом, когда зажглись костры на холме, на котором в обычные дни стояла виселица, когда заиграли скрипки, застучали колотушки и народ ударился в пляс, как на Рождество…

Ведь запрет «толочься среди всякого сброда» был адресован не Эмме, она-то уж никак не входит в число королевских детей. Никому ничего не сказав, она просто переоделась в платье торговки и тихонько улизнула за ворота; лучше никому не знать, куда она отправляется на ночь глядя… Единственной живой душой, кому Эмма открылась, была Адель, которая спала в одном из боковых покоев королевы, как обычно в те ночи, когда Эмма не отсылала ее в комнаты для женской прислуги по причинам, которые француженке не открывались, — у той у самой хватало ума понять. Теперь, если Адель и не посмеет идти с ней вместе на ярмарочную площадь, она, по крайней мере, не испугается, не обнаружив рядом госпожи. Одна камеристка вряд ли осмелится пойти: языка она почти не знает, а попросить госпожу взять ее с собой она не посмела.

Толчея и шум быстро утомили Эмму. Конечно, выбор товара тут оказался неслыханный, но в остальном все напоминало уже виденное ею в Руане. Она повернула было к дому, как неожиданно столкнулась с компанией подгулявших мужчин. Не успела она и рта раскрыть, как один из них сорвал у нее с головы косынку и завопил:

— А ты не торговочка! Ты штучка потоньше!

— Вот-вот, — подхватил другой, — покажи-ка нам, что там у тебя под юбками!

Напрасно она отбивалась, пытаясь вырваться, — капкан захлопнулся. И первый из гуляк, по-видимому более предприимчивый, уже полез к ней за корсаж.

И вдруг ее мучителей как ветром сдуло, прежде чем она поняла, в чем дело. Слава богу, стражники, следившие за порядком на ярмарке, заметили, что происходит, и поспешили на помощь.

И тут она увидела, что ее спаситель — никто иной как Эадрик Стреона. Едва переведя дыхание, она подумала: вот и попала — из огня да в полымя. Эадрик уж наверняка потребует платы…

Стреона, улыбаясь, глядел на нее, озаряемый светом факела в руке стражника.

— Насколько я понял, розу Руана едва не проколол английский боярышник? А ведь, если я правильно расслышал, король предостерегал своих детей от опасностей ярмарки?

Он упивался. Эмме казалось, он выражается изощреннее, чем исландский скальд. Она не ответила, но послушно приняла его покровительство, и они отправились на Вульфсей следом за стражником, прокладывавшим им дорогу в толпе. Когда же Стреоне удалось уговорить караульных пропустить королеву, она наконец произнесла «благодарю». И он отвечал «не стоит благодарности» таким тоном, что дал понять: это стоит дороже, чем просто благодарность. Когда же и он, миновав караульных, последовал за ней и дальше, к самому дворцу, она поняла, что не ошиблась, и бросилась со всех ног в свои покои, моля Бога, чтобы Адель оказалась дома.

Слава Богу — Адель, и правда, на месте. Она уже спала. Эмма мигом сбросила с себя платье и юркнула в постель, все еще дрожа. Что было бы, не приди Стреона вовремя? Или этот подлец следил за ней все время, даже ночью? Нет…

Дверь распахнулась. Адель вскрикнула спросонок — и в ответ властное «Прочь!»

То был король. Воткнув свечку, которую держал в руке, в подсвечник у ее изголовья, он склонился над Эммой. Тени плясали на его лице, делая похожим на разъяренного зверя.

— Разве я не велел тебе не соваться на эту ярмарку? — рычал он. — И вот является Эадрик и говорит, что спас тебя от насильников в этой толпе. Королева Англии шляется с голой грудью среди всякого сброда, словно шлюха: хороша картинка!

Он швырнул ее с постели на пол, Эмма поранила ногу о край кровати. И неловко ударил по лицу — сперва правой, потом левой рукой. Потом поднял с пола и продолжал избиение.

— Ты как ребенок, которого мало лупили, — шипел он. — Может, научишься наконец слушаться своего супруга и господина?

Она не издала ни звука за все время экзекуции.

Эмма была уже нагая, так что повелитель мог не утруждать себя ее раздеванием. Он вновь швырнул ее на постель и овладел ею. На сей раз он возился долго — с вечера он засиделся за пивом и успел хорошенько набраться, так что справился не сразу. И вдруг, пораженный, заглянул ей в лицо — она внезапно прильнула к нему всем телом и перехватила инициативу. Такого он прежде не встречал.

Вообще-то ложиться с ней после побоев он не собирался. Но сама ситуация распалила его, так что он решил, что ежели теперь влезет на нее, это будет дополнительным наказанием за непокорство. Теперь, глядя на ее ликующее лицо, он засомневался, возымела ли порка желаемое действие. Или это боль от побоев так исказила ее черты?..

Ее небывалый отклик словно бы стал тем толчком, которого ему не хватало. И, как обычно, сделав дело, он покинул ее, не сказав ни слова.

Когда перепуганная Адель снова вошла в спальню, Эмма стояла, обтирая опухшее лицо сидром — единственным, что оказалось под рукой. Из левого угла губ текла кровь. Она отерла струйку тыльной стороной кисти, и вид крови заставил ее вспомнить:

— Подумай, ведь именно нынче я вполне уверилась, что жду ребенка. У меня уже дважды не было месячных. И сегодня же я испытала… ну, я даже не знаю, как это назвать!

— Я, вероятно, не понимаю, — пробормотала Адель. — Леди Эмма, кажется, довольна, но я слышала из-за дверей, что король вас ударил? — Француженка подошла ближе. — Фу, как нехорошо…

Эмма глянула в зеркало. В тусклом свете в мутноватом зеркале лицо не казалось особенно страшным. Может, к утру оно, правда, пойдет синяками… Ну и пусть!

Она повернулась к Адели, пытаясь растолковать ей случившееся и с ее помощью понять свое новое ощущение.

— Знаешь, когда мужчина ложиться с тобой, воспламеняется и извергает в тебя свое семя. А если то же происходит с женщиной, как это назвать?

Адель стеснялась говорить на плотские темы и делала вид, будто не понимает, о чем речь. Когда же Эмма назвала ее лгуньей, то она со злости призналась, что слышала, будто мужчины называют это «кончить». Но разве так бывает у женщин?

— Да, — отвечала Эмма, — я только что пережила это. Впервые в жизни.

Адель запричитала: леди хочет сказать, король впервые ее ударил, а потом…

Эмма застонала. Как можно быть такой тупицей, и как можно было вообще брать такую корову в придворные дамы? О, как сейчас не хватает Гуннхильд: уж она бы точно поняла ее. И, конечно, мама Гуннор.

Она улыбнулась, вспомнив об «уловках» Гуннор. Они сослужили свою службу, но совершенно ясно, что подобное одинокое рукоделье, как день от ночи, отличается от только что пережитого. Если такое может подарить мужчина, которого всего лишь терпишь, то каково было бы с тем, кто любил бы ее и кого она бы сама тоже любила?

По крайней мере, ярмарку святого Эгидия она не забудет!

Глава 5

Король Этельред отправлялся в Лондон. Эмма отказалась сопровождать его, говоря, что не смеет показаться на люди со всеми цветами радуги на лице. Король смутился и о Лондоне больше не заговаривал.

Прежде чем он уехал, она спросила его насчет Гуннхильд: нельзя ли той прийти во дворец в его отсутствие?

— Не смей меня больше об этом спрашивать, — грубо оборвал ее король. — Датчанка будет сидеть, где сидела. И пусть радуется — есть тюрьмы и похуже!

— Но, по-моему, женщину не полагается наказывать за преступление мужа, — возразила Эмма. — За какой проступок ее держат в тюрьме, хоть в плохой, хоть в хорошей? Если она считается заложницей, то обращаться с нею все же следует как с дочерью и сестрой короля.