Эпикур

Эпикур с учениками, Менандром, Гликерой и пирейскими подругами Леонтии сопровождали жениха и невесту. Нарядные, с венками на головах, они отправились сперва в храм Геры, чтобы пройти обряд подготовки к браку. Там были принесены бескровные жертвы, жрец и жрица пропели благословляющие молитвы. Из храма весёлая толпа отправилась в Мелиту, в дом Менандра, где виновники торжества и собравшиеся угостились, отдохнули и послушали игру на флейте.

Потом Менандр среди торжественной тишины совершил обряд передачи невесты жениху. Он принёс жертву на алтаре домашних богов и объявил, что отдаёт Леонтию Метродору и отныне она перейдёт под опеку покровителей его дома. Менандр взял девушку за руку и сделал вид, что хочет подвести её к Метродору, но тут с криками и шутками налетели подруги и увлекли невесту на улицу. Леонтия поднялась на золочёную, украшенную цветами колесницу, лицо ей закрыли покрывалом. Фемиста уселась рядом с ней, Леонтей с брачным факелом вышел вперёд, и процессия двинулась в Керамик. Тотчас же Фемиста начала свадебную песню:

   — Гимен, Гимен, о! — подхватили остальные. — О, Гимен, Гименае!

Белая ухоженная лошадь степенно ступала по неровной глине и щебёнке афинских улиц. Прохожие останавливались, провожали шествие глазами, некоторые, надеясь на угощение, шли следом.

Песни не смолкали, каждый из гостей вспоминал или тут же выдумывал куплет, остальные поддерживали его, без конца повторяя: «О, Гимен, Гименае!» Всё шло как на обычной афинской свадьбе, только невеста вела себя не совсем по правилам. Иногда она откидывала покрывало, оглядывалась, и все видели её сияющее лицо.

   — Что ты делаешь! — возмущалась Фемиста. — Ты же должна изображать горе!

   — Да ну тебя, — смеялась Леонтия. — Что же я, не могу посмотреть на собственное свадебное шествие?

   — Бесстыжая! — ворчал кто-то в толпе.

   — Помолчи, если хочешь угоститься, — советовали ему, — мало ли у кого какие обычаи.

Около снятого Метродором домика колесница остановилась, и Леонтия сошла на землю. Теперь полагалось разыграть сцену похищения, в которой жених должен был отбить кричащую невесту у подруг и на руках перенести через порог. Но Леонтия рассудила по-своему.

   — Слушайте все! — провозгласила она. — Я ввожу новый, эпикурейский свадебный обычай, означающий не захват невесты женихом, а их союз и согласие! Метродор, друг мой, дай руку, я хочу, чтобы мы вошли в дом вместе.

Тут Гликера не выдержала.

   — Прекрати дурить, — приказала она, — не порти свадьбы!

   — Я не порчу, а делаю лучше, — ледяным тоном возразила Леонтия. — Этот шаг я желаю сделать сама!

   — Не нарушай обряда! — прошипела Гликера. — Ты же будешь несчастна, он бросит тебя через месяц!

   — Оставь её, — сказал Менандр. — Она смелая девочка и знает, что делает.

Следом за Леонтией и Метродором гости ввалились во внутренний дворик, где уже были приготовлены столы. Горожанам, провожавшим свадьбу, угощение вынесли на улицу. Эпикур и Менандр поместились рядом с женихом и невестой, для которых был приготовлен особый стол со специально приготовленными кушаньями. Молодых обрызгали очистительной водой и усадили за стол. На нём лежали пирог и хлеб, стояло блюдо с фруктами и кувшинчик вина. Обычай требовал, чтобы всё это они поделили и попробовали на глазах гостей. Метродор разломил пирог и подал Леонтии большую часть.

Три года спустя

За три года, со времени основания «Сада» (а это летосчисление незаметно прижилось в общине), эпикурейская школа получила в Афинах всеобщую известность. Эпикур мог торжествовать, хотя это и было не в его характере. Он относился к успеху своего учения со спокойной гордостью. Больше полусотни слушателей обычно собирались теперь на его беседы. «Сад» постоянно давал приют гостям, приезжавшим отовсюду, чтобы познакомиться с Эпикуром, кружки его последователей появились в Таренте, Кротоне и Александрии.

Философ старался держаться подальше от политики, но жизнь заставляла его с тревогой следить, как разгорается новая война, начатая Деметрием с дерзкого нападения на Пирей. Эти годы были временем возвышения молодого полководца. Изгнав войска Кассандра из Аттики и Мегариды, он начал войну с Птолемеем. Деметрий действовал решительно и быстро. Он высадился на Кипре, в местности, где его никто не ждал, в мгновение ока построил укреплённый лагерь и с пятнадцатитысячным войском двинулся к столице острова Саламину. В сухопутном сражении он разбил войска кипрского стратега гавани, где стояли вражеские корабли. Афинские механики построили для Деметрия огромную осадную башню — гелеполиду, которая была вдвое выше укреплений города. Обеспокоенный Птолемей послал на помощь Менелаю большой флот. Кораблей у Деметрия было в полтора раза меньше, чем у противника, но суда, запертые в саламинской гавани, не смогли принять участия в бою.

Целый день продолжалось жестокое морское сражение, флот Птолемея был разгромлен, особенно отличилась в битве союзная эскадра афинян из тридцати кораблей под командой наварха Мидия. После поражения на море Менелай сдался на милость победителя. Деметрий захватил шестьдесят кораблей, двенадцать тысяч конников и столько же пехотинцев. Он торжественно похоронил убитых врагов, отправил в Египет к Птолемею Менелая и других знатных пленников. В их числе был Леонтиск, сын Птолемея и афинской гетеры Тайс, той самой, которая когда-то во время пира уговорила Александра поджечь дворец персидских царей в Пересполе.

Из флота Птолемея Деметрию достались все грузовые суда с рабами, женщинами, ценностями. На одном из кораблей находилась далеко не юная афинская гетера Ламия, которая очаровала Деметрия. Несколько месяцев полководец провёл на Кипре, забыв обо всём, кроме забав и охотничьих выездов. Ламия стала царицей его пиров. О ней ходило много рассказов, говорили, к примеру, что, когда Лисимах стал хвастаться перед послом Деметрия шрамами, полученными при охоте на льва, посол будто бы ответил: «Это что! На теле нашего повелителя есть следы зубов ещё более страшного зверя — Ламии!»

Победа на Кипре принесла Деметрию славу великого полководца и прозвище Полиоркет — сокрушитель городов. Захват Кипра означал конец морского владычества Птолемея. Антигон почувствовал себя настолько могущественным, что первый из полководцев Александра объявил себя царём и послал золотую диадему Деметрию. Этим он заявлял, что претендует на верховную власть над всеми землями, завоёванными Александром. Он надеялся, что остальные полководцы подчинятся ему, но соседи восприняли этот шаг иначе. В том же году приняли царские титулы Птолемей — в Египте, Кассандр в Македонии, Лисимах — во Фригии, Селевк — в Вавилоне. К ним присоединился и правитель Сицилии Агафокл. Этот второй год сто восемнадцатой Олимпиады так и стали называть «годом царей» [18].

Тем временем, оказавшись в сфере влияния Антигона, Афины вошли в полосу процветания. Оживилась торговля, ремесленники были завалены военными заказами, художники и ювелиры тоже не сидели без работы, на верфях Пирея для Деметрия сооружались невиданные суда. Один из кораблей — трискайдера — имел тринадцать ярусов вёсел.

Стоило Деметрию покинуть Аттику, Стратокл совершенно потерял влияние. На первое место выдвинулись Демохар, Олимпиадор и Филиппид. По предложению бывшего ученика Феофраста Филона закон Софокла отменили, как противоречащий духу демократии. В Афины стали возвращаться сколархи. Возродился во главе с Феофрастом Ликей, приехал Навсифан, недалеко от Метроона поселились Кратет с Гиппархией. На небольшое время появились гедонист Евгемер и основатель скептической школы Пиррон. Этот элидец, сопровождавший Александра в индийском походе и, говорят, набравшийся знаний у индийских мудрецов, вообще отрицал возможность достоверного знания. Он поклонялся случаю и учил своих приверженцев воздерживаться от принятия каких бы то ни было решений.